Я люблю.Бегущая в зеркалах - Мила Бояджиева

Остап развернул свидетельство о рождении Антонии Браун, рожденной 12 марта 1971 года, в Лос-Анжелесе. Отец — Остин Браун, мать — Алиса Браун, урожденная Грави.

— Боже! Март в Лос-Анжелесе? Где были мы в этот день?.. Да объясни же, Остап! — Алиса чуть не плакала, губы дрожали, пальцы, вцепившиеся в его рукав, побелели от напряжения.

Остап полез во внутренний карман и протянул ей томик Библии в кожаном переплете с серебряными застежками:

— Это та самая, бабушкина, помнишь? На Рождество она подарила ее гостю — твоему юному доктору.

Алиса открыла первую страницу.

«Апрель 1974. От Йохима-Готтлиба Динстлера — Тебе» — прочитала она косую лиловую надпись и огненные буквы, плясавшие ногами в огне очага, как части рассыпавшейся шарады, торопливо и ладно собрались в слова, а слова объяснили ей все. Когда Остап подошел к жене и, взяв за руки, бережно усадил на диван, чтобы начать рассказ, она остановила его:

— Не надо, милый, потом, потом. Я уже все поняла. — Алиса посмотрела странно, бездонными крыжовенными глазами, в которых светло и торжественно улыбалась тайна.

* * *

В самом начале лета 1978, когда к завтраку на террасе была подана собственная клубника, Остап решительно объявил:

— Собирайтесь, девочки, через неделю едем на Остров!

— Наконец-то! — обрадовалась Антония. — А то всю жизнь — одни обещания: Остров да Остров! Даже Том там был, а мне не показывают. Я ведь молодец, правда, мама — Фрау Линда мной очень довольна.

Девочка свободно болтала по-русски и по-итальянски, перестав путать языки уже лет с пяти, а вот немецким занималась всерьез — грамматикой и письмом.

Алиса прикрыла скатертью вечно торчащий из-под стола собачий нос и серьезно посмотрела на мужа.

— Что-то случилось, млый?

— Нам всем пора подвести итоги.

— «Нам всем пора подвести итоги,» — сказал я тогда Алисе и вот мы здесь, — трубка Остина давно погасла, над притихшими людьми, над затаившейся гладью моря и мерцающей полосой Ривьеры распахнулся звездно-бархатный купол.

— Наверное, я редко смотрю вверх, а все больше под ноги, чтобы не свалиться или не раздавить какую-нибудь мелкоту. И никак не могу привыкнуть к этой огромности. — Остин облокотился на перила, подставив лицо бледному свету. — Тайна бытия — дневная абстракция, влекущая ученые умы, становится в такую ночь твоей личной, насущной реальностью, подступающей вплотную… «Кто я?» «Зачем я?» — эти вопросы донимают, наверное, даже какого-нибудь работягу, очнувшегося под забором после веселой гулянки. Если, конечно, ему посчастливилось продрать глаза на деревенской околице, в звездную полночь, да еще — лежа на спине… А те, кто полюбопытнее, заглядывают в бездну сами, напрашиваясь на диалог с мирозданием, историей, судьбой… Вот послушайте:

Незнакомый язык звучал грустно и напевно. Стоящая рядом Алиса подхватила:

— Великий русский поэт Лермонтов написал это чуть ли не полтора столетия назад… Перевести трудно, но это как раз о том, что чувствуем сейчас мы. На то он и великий, чтобы знать про каждого самое главное…

— Как правило, в дружеской беседе к высокой поэзии прибегают тогда, когда хотят оторваться от житейского ли скрыть нечто важное, — начал Остин. — У нас нет выбора, друзья. Сегодня мы должны хранить тайну, обращаясь к иносказаниям. Мы все знаем больше, чем можем сказать. Судьба разыграла интереснейшую партию, не назвав ни проигравших, ни победителей. Уверен, что завершен лишь первый круг, завершен нашей общей победой. Несмотря ни на что, мы вместе, мы еще сильнее связаны между собой и, надеюсь, все также доверяем друг другу. — Остин испытующе посмотрел на присутствующих, остановив взгляд на Ванде. В ее глазах стояли слезы.

Йохим крепко сжал руку жены, призывая ее к терпению.

— Это очень непросто быть участником такого сюжета, в сущности, быть избранным, — Остин присел рядом с Йохимом обнял его за плечи. — Спасибо волшебному дару Пигмалиона, сумевшему смешать узы крови, дружеской симпатии и неукротимую жажду прекрасного в высокопробный сплав любви.

— Там, в тишине своих комнат, спят наши дети, — сказала Алиса. Пройдут годы, и в этот же день, повзрослевшие и мудрые, они встретятся здесь, чтобы вынести приговор нам, взявшим на себя ответственность быть не как все. Нам всем — и каждому в отдельности — одиноким путникам перед лицом вечности.

Как раз об этом всем, мне кажется, и говорит Лермонтов. Жаль, что вы не знаете русского языка. Хотя… — Алиса задумалась, припоминая. — есть хороший французский перевод. Слушайте!

Она прочла стихи и замолчала, наслаждаясь значительной тишиной.

— Как видите, здесь добавить совершенно нечего. Совершенство — это и завершенность и до-о-олгое многоточие. Что скажешь, Ёхи?

Под обратившимися к нему вопросительными взглядами, Йохим сжался, набрав полную грудь воздуха и крепко стиснув зубы. В разразившуюся тишину хлынул цикадный звон, заполняя долгую, бесконечно долгую паузу.

— А все-таки — он блестит! Кремнистый путь — блестит! — выдохнул Динстлер свое открытие.

— Ах, дружище, ты клюнул на приманку, упустив главную добычу, вмешался Дани. — Главное здесь, у Лермонтова, — Путь и Туман. Туман — это загадочно и жутко красиво. А путь — это движение! Это значит — еще не конец!