По ступеням «Божьего трона» - Григорий Грум-Гржимайло

Все мы очень торопимся покончить наши дела, потому что на завтра предстоит столь же большой переход – не успеем заснуть, как придется снова вставать!

– Готов ли обед?

– Какой готов, дрова не горят…

Действительно, сырые прутья караганы только дымят – даже согреться у костра невозможно! Тем не менее огонек всех привлекает к себе, и мы, мало-помалу, образуем вокруг него кольцо. Наша обыкновенная поза – сидеть на корточках с вытянутыми вперед руками: весь перед в тепле, спина же, как часть тела, менее доступная холоду, предоставляется на произвол ветрам и морозу. С наступлением холодов как-то само собой сделалось, что кухня обратилась в наш клуб. Здесь мы толковали о всем виденном и испытанном в течение дня; здесь же отдавались и приказы дежурным.

Сегодня идет беседа о завтрашнем дне. Общее резюме: если буря не стихнет, то лошади едва ли дотянутся до следующего пикета. Между тем лошади теперь – единственная наша надежда, а потому и единственная наша забота. Кругом нас на многие десятки километров ширится совсем необитаемая пустыня, и только они одни обеспечивают нам благополучный через нее переход… И вот, к вящему их удовольствию, мы решаемся увеличить им дачу. А они, по-видимому, уже поняли смысл нашей беседы и нетерпеливым призывным ржаньем стараются побудить нас к скорейшему приведению в исполнение принятого решения…

Но вот готов наконец и обед… Приведены в порядок съемки, с грехом пополам записано все, что нужно, в дневник, наступило и время завода хронометров. А через минуту все уже спит, спеша насладиться пятичасовым отдыхом… И только один из нас – дежурный казак – бродит еще некоторое время среди мирно жующих свой фураж лошадей. А небо по-прежнему ясно. Луна узким серпом медленно пробежала из края в край по темному своду и только что скрылась. Несмотря на множество звезд, совершенно темно. Горы рисуются теперь какими-то фантастическими громадами, готовыми ежеминутно рухнуть на вас, и от этой их близости на душе становится как-то томительно-жутко… Ветер крепчает и один нарушает тишину ночи, гулко проносясь по ушельям, точно в погоне за кем-то… Мороз градусов пятнадцать, и дышать становится трудно…

После полуночи на дворе все пришло уже в движение. Гулко по мерзлой земле разнесся топот рысью на водопой убегавшего табуна. Следом слышатся какие-то крики и скрип отворяемых настеж ворот… Но вот несут чай, зажигается свечка…

– Ваше благородие, ваше благородие! Чай… вставайте!.. – будит брата Жиляев.

Я давно уж не сплю. Я ужасно прозяб, и все мои попытки согреться не повели ни к чему. А все же жаль вылезать из-под одеяла для того, чтобы приниматься за чай. Но он выпит, и мы выходим на двор.

– Вьючить, ребята!

– Да мы и так уже вьючим! – доносится издали.

Совершенно темно. Глаз должен привыкнуть для того, чтобы различать темные силуэты.

– Кто здесь?! Держите, что ли, савраску… А на соловка что сегодня вьючить-то будем? Отпусти аркан-то! Ну, тяни… у, прокл…

Конец фразы не слышен. Вдруг налетевший порыв поднял тучу песку, с силой ударил им по лицу говорившего и понесся дальше…

Работали дружно. Через час-полтора тридцать вьючных животных уже были готовы, и первый их эшелон потянулся к воротам.

Янь-чи, одна из самых больших станций на большой Хами-турфанской дороге. Двор ее обширен и со всех сторон обставлен кельями для проезжих. Как и всюду в Китае, обстановка этих келий вполне рассчитана на неприхотливость проезжего люда. Глинобитные стены, такой же канжин, прорез для двери, иногда для окна, в которые свободно врывается ветер, – вот общий вид той грустной обители, которая имеет претензию называться танем и служит приютом для человека. Янь-чи, впрочем, опрятнее других подобных же станций и представляет ту особенность, что имеет, по азиатским понятиям, вполне приличное помещение для именитых гостей. Это совершенно отдельное здание, расположенное в глубине двора, против ворот. Оно состоит из трех высоких и больших комнат, с дверьми и окнами, забранными деревянным переплетом и оклеенными бумагой. Снаружи к нему пристроено нечто вроде крытой террасы, с которой уже две ступени и выводят на двор. Другая особенность Янь-чи – это небольшой караульный дом (пикет), прислоненный с внешней стороны к станционной ограде; в нем содержится шесть человек конных солдат, на обязанности коих лежит развозить казенную почту. Но как ни жалка сама по себе подобная станция, все же она представляет довольно надежную защиту от ветра. За воротами ее мы это тотчас же и испытали.

Это было нечто совсем невообразимое! Вся природа теперь взбунтовалась… И мне как-то невольно представилось, что возмущенный тысячевековой неподвижностью Тянь-Шаня, непостоянный Борей вдруг пришел в бессмысленное на него озлобление и силится теперь приподнять и разметать всю эту громаду гор и утесов… Но усилия его тщетны, и вместо скал и каменных глыб ветер гонит только тучи песку и мелких камней и с ревом и грохотом проносит их вниз по ущельям…

Мы очень мерзли. Идти – задыхаешься, верхом – коченеешь. А впереди около 40 км пути, которые все укладываются в бесконечных зигзагах горной дороги. К нашему счастью, подъемы были пологи, а местность живописна повсюду – обстоятельство крайне важное для поддержания в человеке бодрости духа. Действительно, несмотря на невзгоды пути, как-то невольно любуешься всей этой дикой картиной, в которой и передний план и фон сложены из одного материала – почти зеленого или зеленовато-черного камня (эпидозит и хлоритовый диабаз), отовсюду выступающего на поверхность земли, и в самых иногда причудливых формах. Да, куда ни взгляни – один только камень, да над головой всегда почти чистая лазурь небосклона, по которой совсем одиноко быстро проносится белое облачко. Ни воды, ни сколько-нибудь заметной растительности в горах… Настоящая пустыня кругом!

За Янь-чи потянулся солончак, поросший камышом (может быть, дно здесь еще в историческое время существовавшего озера); но он скоро был пройден; котловина вытянулась в долину, которая, постепенно поднимаясь, и вывела нас, наконец, к перевалу через невысокий кряж, сложенный из хлоритового диабаза и имеющий северо-западное простирание. Спуск с него был столь же полог, но более извилист и к тому же шел руслом временного потока, усыпанным крупными голышами. Горы здесь сблизились и образовали вскоре ущелье, только кое-где поросшее редкими кустиками Atraphaxis и караганы. В этом ущелье мы натолкнулись на полустанок Курам-таш, состоящий из двух крошечных сарайчиков с лежанками для людей и небольшого навеса с яслями для животных. За ним горы раздвинулись, и вскоре мы вышли на обширную котловину, обставленную повсюду горами и поросшую самой разнообразной растительностью пустыни.

Вот уже несколько часов мы в дороге. Солнце встало и успело пройти более четверти небосклона. В башлыке стало душно, но теперь уже нет возможности отделаться от него. Иней и лед, сковав мне рот, вплотную притянули к сукну бороду и усы – обстоятельство, при каждом движении головы вызывающее чесотку и нестерпимую острую боль. К тому же оставаться без башлыка было немыслимо, так как если с одной стороны лица солнце и грело, то с другой его стороны термометр все еще показывал градусов 16 мороза. Вообще мы все должны были выглядеть странно, служа вешалкой овчинам и войлокам, но, кажется, я никогда не забуду комичной фигуры нашего пойнтера, закутанного башлыком и одетого в шубу, из которой выступали только его маленькие черные лапки: он был настолько потешен в своем оригинальном костюме, что невольно вызывал улыбку даже на суровом лице переводчика Николая. И тем не менее бедный пес поплатился сегодня: он отморозил себе левое ухо.