Граф Мирабо - Теодор Мундт

В ту минуту, когда Мирабо входил, депутаты рассаживались по своим местам, и Лафайетт в качестве вице-президента открывал заседание. Некоторые депутаты зачитывали составленные им проекты адресов королю. Мирабо слушал с тяжелым чувством, потому что после того, что так далеко зашло, все это его уже не удовлетворяло.

Вечером 14 июля в Версальском замке после целого дня тревоги и одно другое сменявших решений все рано успокоились.

Всех долее оставалась бодрствующею королева, очей которой сон бежал с некоторых пор. Не раз со своими страшными мучительными мыслями проводила она целые ночи в кресле, без сна.

Отпустив в одиннадцать часов свою любимую подругу, герцогиню Полиньяк, королева, погруженная в задумчивость, сидела среди комнаты, предоставляя себя в руки своей камерфрау, госпожи Кампан, которая должна была заняться ее ночным туалетом. На туалетном столе королевы горели четыре восковые свечи, распространявшие ровный, яркий свет в тиши кабинета. Королева начала с госпожой Кампан разговор о событиях сегодняшнего дня.

О том, что произошло в Париже, в Версальском дворце знали весьма мало. Хотя известие о взятии Бастилии скоро дошло до Версаля, однако оно оставалось, по-видимому, в кругах национального собрания. Немногие же осведомленные при дворе лица не отваживались сообщить королю и королеве о происшедшем. Тем не менее королевская чета испытывала сильнейшую тревогу, что возбуждение народа в Париже дойдет до крайности.

Только что королева высказала тихим, дрожащим голосом свои опасения, как внезапно потухла прекрасно горевшая одна из четырех восковых свечей на столе. Королева с некоторым страхом заметила это. Когда же госпожа Кампан поспешила зажечь потухшую свечу, то в то же мгновение потухла вторая, а за ней сейчас же и третья свеча.

Тут королева с испугом схватила руку камерфрау, говоря:

– Несчастье делает суеверным, милая Кампан. Если бы теперь и четвертая свеча потухла, то у меня не осталось бы никакого сомнения, что это – знак, предвещающий бедствие.

Едва лишь Мария-Антуанетта произнесла эти слова, как потухла и четвертая свеча, погружая комнату в полный мрак.

В эту самую минуту отворилась дверь и раздался голос короля, просившего позволения войти к своей супруге. Когда удивленный окружающей его темнотой король был уже посреди комнаты, тогда только удалось госпоже Кампан вновь зажечь свечи. Королева, бледная и с выражением испуга в глазах, полных слез, пошла навстречу королю.

Людовик XVI простодушно усмехнулся, узнав о случайной причине волнения Марии-Антуанетты, и пригласил ее сесть подле себя на диване.

– Это противно обыкновению вашего величества бодрствовать так долго, – сказала королева своим приятным, прежде веселым и уверенным, а теперь с оттенком робости и печали голосом. – Не случилось ли чего дурного, что вы так сокращаете необходимые часы своего отдыха?

– Нет, – возразил монарх, причем его благородные, кроткие черты лица засветились радостью. – В вечер столь беспокойного и мучительного дня я чувствую себя лучше, чем когда-либо. Большой соблазн был у нас учинить зло, но я устоял против своих собственных нашептываний и против советов министров. От меня требовали, чтобы я пустил в действие войска против возмутившейся столицы, и ждали моего последнего слова. Но одна мысль победила во мне все остальное. Мысль эта, моя дорогая королева, заключается в том, что ни единая капля французской крови не должна пролиться от моей руки. Отныне это будет высшим законом всех моих действий и он поведет меня верным путем. Здесь играет роль любовь к Франции, которая для меня важнее всех интересов трона. Неужели французы устоят против такой любви?.. Быть может, мы еще будем счастливы, Мари?

Король с нежностью взял ее руку и поднес к своим губам. При последних его словах Мария-Антуанетта в испуге задрожала и, глубоко вздохнув, сказала, тихо качая головой:

– Нет, нет, супруг мой! И таким путем счастливы мы не будем! Любовь к французам – несчастная любовь. При этом отдаешь им все: доверие, радость и молодость. Любовь к Франции состарила меня уже и она же будет нам стоить жизни. Не будем ли мы счастливее, попробовав действовать ненавистью? Воздадим ненависть за ненависть, недоверие за недоверие, насилие за насилие!

– Знаю, что вы так мыслите, – возразил Людовик XVI с грустью. – Вы одинакового мнения с моими министрами. Но на этот раз я вынужден следовать собственным взглядам, хотя бы они и не согласовывались с вашими. В сознании, что я хорошо исполнил свой долг, мне хотелось как благословение на сегодняшнюю ночь получить прощальный взгляд прекрасных глаз моей королевы. Вот зачем пришел я к тебе, Мари.

Королева подала ему руку, которую он долго держал, несколько раз прижимая ее к сердцу.

– У вас великое, доброе сердце, мой супруг! – сказала королева мягким голосом. – Но если в теперешнем замешательстве вы дадите руководить собою по велению вашего доброго сердца, то мы, конечно, погибли. Ваше величество, вы хотите управлять по-английски, что, конечно, вполне отвечает вашему великодушию, но я думаю, что английская конституция не годится для французов. Не следует, по-моему, заключать союз со своими естественными врагами. Враги трона надели теперь маску третьего сословия и под нею наступают уже лично на нас. Идет великая, открытая борьба, и мы должны сопротивляться судьбе, если не хотим, чтобы она сорвала нас с нашего места!

– Третье сословие не враг трона, – ответил Людовик XVI, помолчав. – Я знаю этих людей. Труд – вот их настоящая сила и благословенье.

И с этими словами, заметив, что уже более полуночи, король встал и нежно прибавил:

– Если и завтра ты будешь столь же прекрасна, как сегодня, моя королева, то никакая буря не коснется меня.

Они расстались. Король отправился в свои апартаменты, а королева в сопровождении камерфрау направилась в свою опочивальню.

На своем ложе король немедленно погрузился в глубокий сон. Едва прошло, однако, несколько часов отдыха, как он услыхал шорох у кровати и увидал своего камердинера, взволнованного и расстроенного, явившегося доложить ему о прибытии герцога де Лианкура, grand maitre de la garderobe[20] его величества, испрашивающего разрешения войти к королю по важному и неотложному делу.

В первую минуту король испугался и задумался; но вслед за этим быстро поднялся с постели, велел камердинеру одеть себя и вышел в соседнюю комнату, чтобы там принять герцога Лианкура. Вид бледного, с расстроенным лицом герцога, преданность которого особе Людовика XVI была известна, поразил короля.

– Что случилось, друг мой? – спросил король, едва переводя дух.

– Государь, – сказал герцог де Лианкур, – я осмелился воспользоваться даруемым мне вами доверием и, нарушив ваш отдых, принес вполне подтвердившееся, ужасное известие, не представлять которое долее на ваше решение было бы преступлением.