Осенние дали - Виктор Федорович Авдеев

хорош, да чудной больно. Не хватает какой-то сердцевины: вроде пустого ореха. Тверже будь, не бойся никого, власть у нас на Дону теперь народная, молодым везде доступ. Жалко, не попал ты ко мне в кавэскадрон, когда контру гнали, я б из тебя вышколил геройского бойца. Впрочем, и сейчас не поздно, жизнь — она даст закалку… Ну, ладно, бывай здоров, зверя тебе положить хорошего!

Ипат с трудом разжал губы:

— Постараюсь.

Подковы захрупали по дорожной наледи, жеребчик убыстрил шаг в гору, и фигура всадника тенью закачалась на фоне сумеречного снега балки.

— Ты чего ж?.. Сробел? Бей в спину, целься в спину… — И Евдоким Семеныч выскочил из-за намогильного креста.

— Батя… я не… — губы Ипата затряслись, и он растерянно смолк.

— А, так ты отца? Так вон ты как…

Старик Кудимов запнулся перед сыном, точно наскочил на стену. Он задыхался, красные глаза его вылезли из орбит.

— Дай-ка обрез, дай скорей!

— Догонять хотите? Поздно. Вы пеший, а председатель на коне, да и темень в степу, где тут выцелить.

Действительно, всадник уже скрылся за верхушкой балки, заглох и топот копыт, лишь вновь слабо донесло тягучую песню.

— У, аспид, иродово дите! Супротив отца? Не подчиняться? Прокляну!

Ипат отступил шага на два.

— Погодите, батя, — заговорил он срывающимся голосом, словно хотел оправдаться. — Погодите! Внушили вы мне свое родительское наставление, дозвольте и мне ответ сказать. Вы тут вспомнили про атамана и что это было хорошо. Но об том, как жили казаки двадцать годов назад при бывшем режиме, я только от стариков наслышан да в школе читал в книжке. Соображаю я, старинка-то, она не до всякого была ласковая, как вы об том гутарите…

— Не желаю! Разговоров твоих не желаю! — Старый урядник рванулся, занес топор. Казалось, вот-вот ударит сына обухом по темени. Но, точно обессилев, Евдоким Семеныч привалился спиной к разломанному голубцу креста. Топор выпал, глухо звякнув о проплешину мерзлой земли.

— С пеленок возрос я при власти советской, при ней и науку принял за четыре класса, — торопливо продолжал Ипат. Видно, молодого казака прорвало за все годы молчания, хотелось высказаться; его обветренное лицо с пухлыми губами в белесом пушке, с утиным, раздвоенным носом и водянисто-голубыми глазками горело. — Чем недовольный я? Кони у меня завсегда вычесаны, побанены с мылом, за это от колхоза я премией награжден. Может, разутый я или ем не досыта? Так вы сами, батя, видали, сколь навезли мне за трудодни зерна — все сусеки в амбаре засыпаны, а в сундуке лежит у меня новая фуражка, товар на костюм, что набрал я по осени в кооперации. Кино поглядеть? Тоже могу, когда вы отпускаете, сходить. А если, батя, у вас, стариков, злоба против порядка власти, то сами и сводите с ней счеты. Вы уже одной ногой в гробу стоите, а мне еще жить. На душу я греха не возьму. Чужая кровь, она на руку капнет, а сердце сожгет…

— Цыц, подлюка! — сипло крикнул Евдоким Семеныч; борода его тряслась. — Это все Уляшка тебя, шалава, сагитировала. Она тебе голову крутит, а сама с председателем рика подол…

От щек Ипата отлила кровь, он проговорил с неожиданной твердостью:

— Довольно, батя, об товарище Прядковой. Насильно пчелку на дурноцвет не заманишь.

— Убью, анафема! Вот! Чтобы и духом твоим на базу не воняло. Нонче же! Отрекаюсь!

Евдоким Семеныч поспешно стал шарить по земле топор, не нашел и кинулся на сына с кулаками. Ипат увернулся от удара, произнес упрямо, глухо:

— Не трожьте, батя, правов не имеете. Что до проклятиев ваших — не застращаете. А мне в родном дому несладко ходить, будто телку́ на поводу. Зараз порядки новые: сын могет жить по своей воле, иде схочет…

— Все рушилось на свете. Отвернулся господь от нас, грешных. Я тебе жизнь дал, соской вскармливал, становил на ноги… у, июда, анчихрист! Сгинь, пропади с моих глаз в тартар!

Отвечать больше отцу Ипат не стал, Пот обсыпал его лоб под шапкой, каждая жилка в нем тряслась. Он сунул обрез под овчину полушубка и, чувствуя тошноту от сердцебиения, дрожание в коленях, медленно стал подыматься на изволок. Он плохо соображал, видел все как в тумане и шагал, не разбирая дороги, стремясь лишь к одному — поскорее выбраться из Волчьей балки.

III

Туча затянула звезды, опустилась ниже и потеряла прежний аспидно-черный цвет; повалил, снег, все усиливаясь и усиливаясь. Вдали, на бугре, за густой белой сеткой угадывался хутор, глухо доносился ожесточенный лай собак. Ипат свернул на зябь, сапоги заскользили по темному льду, стеной встал чакан, тихо шурша сухими клинками листьев. Остановясь у проруби, Ипат кинул в нее обрез, и вода сомкнулась с тяжелым плеском. Он перекрестился и долго не надевал треух, о чем-то думая.

Ветерок сник, потеплело. Редкие, туманные огни куреней блеснули перед самым хутором. По широкой улице Ипат подошел к хате-лаборатории, толкнул дверь. Внутри, несмотря на позднее время, ярко горела электрическая лампочка. У кафельной «голландки» в кругу ядреных, краснощеких девок сидел кладовщик с маслеными глазками, тонкими, кривыми ногами в щеголеватых сапогах; двигая тараканьими усами, он что-то рассказывал. Облокотясь на стол с экспонатами озими разных сортов, стояла секретарь бугровского Совета Ульяна Прядкова. Лицо у нее было красное, распаренное, спущенный на плечи полушалок открывал полную грудь, обтянутую ситцевой кофточкой. Ее в бок лукаво толкнула белявая соседка — доярка молочной фермы.

— Уля, ухажер твой объявился.

Прядкова, лузгая тыквенные семечки, улыбнулась; зубы у нее были белые и крупные, как фасолины.

— Он мне в сыны годится. Ты ведь, Ипат, не возьмешь меня за себя?

Засовывая варежки за кушак, Ипат смешался. Ответил с большим запозданием, шутливо улыбаясь непокорными, словно одеревеневшими губами:

— Самая аккуратная бабочка. Да ты все с председателем района проводишь время, мы для твоего знакомства не имеем интереса. А жена — чего ж? Хозяйка из тебя вышла бы самая подходящая. Я бы жалел: качай люльку, и больше никакого дела.

Опустив голову, Ипат с волнением ждал ответа; он знал, что все это шутки и совсем не место здесь, на людях, таким разговорам, но то ли не мог прийти в себя после Волчьей балки, разрыва с отцом, то ли знал, что наедине никогда не решится открыто высказать Ульяше свое отношение.

Глянув на него, девки прыснули в концы платков. Ульяша, сметая с подола шелуху семян, сказала равнодушно:

— Болтают неподобное. С того и провожу время со Стебловым, что работа одинаковая. — Она сладко потянулась, на губах ее забродила та притягательная улыбка, которая так тревожила Ипатово сердце. — Я в марте