Прощание с Литинститутом - Лев Альтмарк

Однако прошло какое-то время, и я стал замечать, что диски, выложенные стопкой на его столе, остаются непрослушанными, а из его комнаты всё чаще доносится музыка, которой я не знаю, а он её разыскал и скачал из Интернета. Когда же я попросил познакомить меня с тем, что он слушает, то с великим изумлением услышал, что такую музыку воспринять не смогу, потому что она совсем не похожа на то старьё, из которого состоит моя коллекция.

Это было неожиданно. Выходило, что сын за короткое время освоил то, что я собирал по крупицам и любовно пестовал всю свою жизнь, а затем пошёл дальше, без сожаления оставив меня на моём, с его точки зрения, допотопном уровне.

О, времена, о, нравы… Классический случай, когда яйцо курицу учит, но в глубине души я чувствовал, что здесь что-то не срабатывает, хотя и не лишено здравого смысла. Сын, как я уже успел заметить, был вовсе не таким простачком, который со своей невысокой колокольни стал бы судить о том, чего не понимает. Если он что-то утверждает так уверенно и категорично, значит, в этом есть какое-то зерно. Не такой уж он восторженный и увлекающийся юнец, каковым был я в его годы, а его прозорливости и точности оценок можно просто позавидовать.

Наверняка и мне стоит обязательно прослушать эти записи, решил я, и во мраке ночи, аки вор, принялся в наушниках их прослушивать. Честно признаться, ничего сверхъестественного я не обнаружил, хотя, конечно, было в этой музыке и много любопытного.

Отчего же всё-таки такая резкая реакция сына на мою просьбу?

И вдруг мне открылась простая истина, для кого-то ясная и очевидная, а для меня до последнего времени непонятая. Дело даже не в музыке – старой или новой, дело в другом. Я-то наивно полагал, что в нашем тандеме отец-сын я буду всегда лидером, который задаёт тон и является бесспорным законодателем музыкальных вкусов. А выходило, что сына такое положение дел больше не устраивает. Это не открытый протест с выяснением отношений, руганью и битьём посуды. Это нечто иное, более действенное и неотвратимое. Если при открытом противоборстве возможно как-то примириться и отыскать компромисс, то здесь уже нет – всё однозначно и бесповоротно. Я, как отцепленный вагон, оставался на заброшенном полустанке, он же стремительно набирал ход по рельсам, которые я когда-то старательно прокладывал для него. Печально поглядываю ему вслед и чувствую, что, наверное, ещё мог бы какое-то время двигаться с ним вместе, только нет уже больше того юношеского задора и сил, чтобы не отставать. Да и нужно ли это? Наверняка у моего сына с его юношеским максимализмом нет ни желания, ни интереса тащить за собой такую замшелую и неповоротливую рухлядь, как меня…

Я его понимаю. Разве сам не был таким в его возрасте?

…Сейчас по дороге в Тель-Авив пытаюсь разговорить его и вывести из мрачного состояния. На экзамен нужно являться бодрым, в хорошем настроении, всем своим видом показывая, что преодолеть этот рубеж для тебя пара пустяков. Только такая уверенность заставит экзаменаторов понять, что тебе по плечу рубежи и повыше этого испытания. Ведь всё, даже эти экзамены, необходимы лишь для того, чтобы самому себе – не кому-то, а себе! – доказать: предстоящий успех неминуем, и это лишь начало.

Только как это объяснить? Бубнить прописные истины, которые сын будет слушать и не слышать? Какие отыскать слова, чтобы дошли до него? А он сидит мрачный рядом со мной, без интереса глядит в окно и отделывается краткими «да» или «нет». На лице у него ни кровинки, а потные ладони постоянно трёт о штанины и только морщится, когда я переключаю каналы приёмника, чтобы найти какую-нибудь приятную музыку. Ничто ему сейчас не нравится, даже классика, которую он открыл для себя без всякого моего нажима и слушает теперь постоянно.

– Выключи, папа, – просит он, – лучше ехать в тишине.

– Ты себя плохо чувствуешь? – хватаюсь за соломинку.

– Нет, – вздыхает он и честно признаётся, – просто волнуюсь.

Может, снова начать твердить о том, что на экзамен нужно приходить бодрым и жизнерадостным? Нет, это уже перебор. От подобных уговоров самого скоро начнёт тошнить.

Въезжаем в шумный и беспокойный Тель-Авив в полной тишине. Когда со мной в машине коллеги по работе, всегда кто-то о чём-то рассказывает. Можно слушать или не слушать, но такой гробовой тишины никогда не бывает. Даже непривычно.

Ещё полчаса раскатываем по городу, разыскивая улицу, на которой находится консерватория, и сын немного оживает – помогает расспрашивать прохожих, высовывается из окна и жестом указывает направление. Я с облегчением вздыхаю: наконец хандра закончилась, если он принимает такое деятельное участие в наших блужданиях по незнакомым улицам.

Но едва подъезжаем к стоянке, он неожиданно говорит мне:

– Ты, папа, не ходи со мной, посиди в машине. Я уж один дальше… Ладно?

– Родного отца стесняешься? – усмехаюсь невесело. – Думаешь, моего иврита не хватит, чтобы объяснить, кто я такой и что мне нужно, если спросят?

– Дело не в иврите. Просто не хочу. – Он выходит из машины и расправляет затекшие плечи. – Так ты не пойдёшь?..

Смотрю, как он, бережно придерживая чёрный гитарный футляр, идёт по дорожке к зданию консерватории и перед тем, как скрыться в дверях, мельком оглядывается в мою сторону. Конечно, я сделаю так, как он просил. Разве я могу его обмануть?

Включаю приёмник и отыскиваю радиостанцию с классической музыкой, потом прикуриваю сигарету и тупо разглядываю угол здания. На душе тоскливо и гадко, будто я попал в дурацкую ситуацию на работе, когда по твоей вине кому-то намылят шею. Хоть волком от тоски вой.

В чём причина? Ведь раньше такого никогда не было. Я умел управлять своим настроением и даже в самых неприятных ситуациях мог сказать себе: хватит кукситься, плюнь и разотри, а лучше всего радуйся, что не произошло хуже. И получалось. А вот сегодня не получается.

Сын? Может, и сын… Возраст? Неужели пора подводить итоги и прикидывать, сколько ещё неиспользованных возможностей осталось у тебя в запасе?

Чепуха! Человеку всегда столько лет, на сколько он себя ощущает. И это не расхожая мантра для молодящихся старичков, уверенных, что им ещё хватит спермы для заключительных кавалерийских атак. Я часто встречаю людей, выглядящих старше меня, а на самом деле они почти всегда моложе. Дело не в какой-то генетической предрасположенности к старению. Сравнивая их пессимизм и отношение к жизни, преждевременную, а чаще всего выдуманную усталость, недоверие и подозрительность к окружающим – и свой восторженный инфантилизм, неиссякаемым потоком бьющий из меня, всегда вспоминаю грубоватый, но, наверное, единственно правильный диагноз, поставленный женой: детство у тебя, муженёк, до сих пор в заднице играет! И хоть я каждый раз бурно протестую, в душе-то знаю: она права – кому как не ей известна вся моя подноготная?

А сын? Он совсем другой. Сравниваю себя с ним и всё ясней вижу, что мы расходимся всё дальше и дальше. Пока он был в младенческом возрасте, мне удавалось находить в нём очень много собственных чёрточек, а сейчас этого объединяющего остаётся всё меньше, и всё больше я вижу различий. Его основательность и скрупулёзность, въедливость и аккуратность – это то, чего у меня не было ни раньше, ни сейчас. Наверное, это сегодня особенно важно, жизнь заставляет быть таким и никаким другим. Этому можно только позавидовать. Но это не моё. Остаётся утешаться тем, что имеющееся у меня, может, и не заменит всех этих необходимых качеств, но позволит хотя бы держаться на плаву в нынешних непростых условиях.