Записки капитана флота - Василий Головнин

Получив сию бумагу, я тотчас написал к несчастному моему товарищу утешительное письмо, уверяя его, что вина его совсем не так ужасна, как он себе ее представляет, что мы все старое желаем забыть, что он, быв молод и здоров, может иметь еще в жизни своей много случаев загладить свои проступки, до коих довело его общее наше ужасное положение и отчаяние, и что, наконец, будущие его заслуги могут совершенно успокоить его совесть, от угрызения коей он теперь так мучится. Я просил лейтенанта Рудакова отдать ему мое письмо и стараться утешать его, сколько возможно. После и сам я с господином Рикордом к нему приходил, мы употребляли все способы успокоить дух его и напоследок до некоторой степени в том успели.

Он начал говорить уже не тоном полоумного, но очень хорошо, как он прежде обыкновенно говаривал, благодарил меня за мое письмо, уверяя, что чувствует себя недостойным такого снисхождения. Потом, оставив прежнее беспрестанное свое уныние, начал часто разговаривать с нашими офицерами, взял часть своих денег на покупку нужных ему вещей и сделал очень хороший расчет, что ему нужно было купить. А через несколько дней изъявил желание жить в каком-нибудь селении между камчадалами, говоря, что он там будет еще покойнее, ибо здесь, беспрестанно встречая русские лица, не может равнодушно смотреть на них, будучи столь много виноват перед русскими.

Желание его мы с общего согласия решились удовлетворить, полагая, что время может совершенно его успокоить и что, прожив несколько недель между камчадалами, где не будут встречаться ему никакие предметы, могущие тревожить его воображение напоминанием о делах его, он перестанет мучиться и наконец совсем оставит те мысли, которые теперь столь много его терзают.

Господин Мур, получив наше согласие, тотчас стал сбираться в дорогу и закупать нужные ему для сельского житья вещи с весьма покойным духом и так рассудительно, как и в прежние времена, чему служители, приставленные к нему для примечания его поступков, не менее нас обрадовались, ибо теперь, получив покой, думали они, не нужно им так строго за ним присматривать, чтоб он не лишил себя жизни.

Господин Мур любил стрелять и просил позволения пользоваться сим удовольствием. Одному из приставленных к нему служителей велено было носить за ним ружье и, когда он увидит птиц, давать ему оное, не отходя от него ни на шаг, но как теперь он сделался совсем другой человек, то и приставленные к нему люди не считали за нужное иметь за ним прежний строгий присмотр.

Однажды, прогуливаясь по берегу Авачинского залива с ружьем, приказал он бывшему с ним солдату идти домой обедать, сказав ему с усмешкой, чтоб он ничего не боялся, ибо, если бы ему нужно было умертвить себя, он мог бы и дома это сделать ножом или вилкой. Солдат послушался господина Мура, но, приметив, что он долго не возвращается домой, пошел искать его и нашел на берегу помянутого озера не господина Мура, но тело, лежавшее в крови, которая уже замерзла. Платье его висело на стоявшем тут столпе, а подле него лежало ружье, в дужку которого под спуском вложена была палка. Это показывало, что он спустил курок ногами и выстрелил себе в грудь, где была большая рана.

По вскрытии тела нашли в сердце у него два куска свинца, которые он употребил вместо пули. На столе в его квартире найдена была бумага, в коей он пишет, что свет ему несносен и что он даже воображает, будто и самое солнце съел. Записка сия показывала, что временем находило на него сумасшествие, и что самоубийство учинил он не в полном уме. Таким ужасным образом несчастный офицер Федор Федорович Мур 22 ноября 1813 года кончил дни свои, имея от роду не более тридцати лет.

Справедливость обязывает сказать, что господин Мур был офицер редких достоинств: кроме наук, принадлежащих его званию, он знал разные иностранные языки и умел весьма хорошо рисовать. Он любил службу, которой себя посвятил, был усерден к ней и исправен в своей должности, в обществе все находили в нем приятного и веселого собеседника. Пятилетняя неразлучная наша служба до несчастного приключения, повстречавшегося с нами в Кунашире, хорошо познакомила меня с сим офицером. И если бы судьба не определила мне самому быть очевидцем его заблуждения, то я едва ли бы когда мог поверить, чтоб он был в состоянии впасть в такие поступки.

Над гробницей его мы все согласились своим иждивением поставить памятник со следующей надписью:

На сем месте погребено тело флота мичмана

ФЕДОРА ФЕДОРОВИЧА МУРА,

в цвете лет скончавшегося в Петропавловском порту

22 ноября 1813 года.

В Японии оставил его

сопровождавший на пути сей жизни Ангел-Хранитель.

Отчаяние ввергло его в заблуждения.

Жестокое раскаяние их загладило,

а смерть успокоила несчастного.

Чувствительные сердца!

Почтите память его слезою.

Сей памятник воздвигнут офицерами шлюпа «Дианы».

2 декабря я и господин Рикорд отправились на собаках из Петропавловской гавани в Петербург. Новый 1814 год встретили мы на той безлесной, пустой, необитаемой степи, простирающейся с лишком на 300 верст, которая в здешнем краю называется Парапольским долом[67], где в часто случающиеся здесь бури и метели нередко погибают путешественники.

В начале февраля после разных препятствий приехали мы в город Ижигинск[68], откуда господин Рикорд из усердия своего к службе по делам, до нее касающимся, добровольно воротился назад, а я, продолжая путь, 11 марта прибыл в Охотск, проехав всего расстояния на собаках более трех тысяч верст. Из Охотска сначала ехал я также на собаках, потом на оленях верхом, после на лошадях верхом же, а наконец, за двести верст не доезжая Якутска, поехал на повозках. Зимним путем достиг Иркутска в исходе апреля, а в половине мая отправился из сего города летней дорогой и приехал в Петербург 22 июля.

22 июля 1807 года я оставил Петербург и точно в том же часу (в 10 часов пополуночи), в котором ныне приехал сюда, следовательно, путешествия мои продолжались ровно семь лет.

Вскоре после моего приезда узнал я, что государь император соизволил всемилостивейше пожаловать меня в чин флота капитана 2-го ранга. Столь неожиданная высокая милость тем более меня удивила, что по беспредельному вниманию монарха к служащим во флоте за три года перед тем удостоился я получить за благополучное приплытие со вверенным начальству моему военным шлюпом «Дианой» по казенным препоручениям из Кронштадта до Камчатки и за сохранение в течение сего продолжительного путешествия здоровья служителей орден Святого Владимира 4-й степени.