Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль

Правда, предметом обсуждения на совещании «тройки» была подготовка мирных договоров с Болгарией, Румынией, Венгрией и Финляндией, и Лондон, Москва и Вашингтон оправдывали отсутствие Франции тем, что официально Франция не принимала участия в войне против этих четырех стран, ибо военные действия против сателлитов Германии начались во времена вишистского режима. На деле же речь для участников Ялтинской и Потсдамской конференций шла о проведении в жизнь тех решений, которые были в свое время приняты без нас в отношении этих несчастных стран, то есть о передаче их судьбы в руки Советской России. На уведомление, полученное от наших союзников 28 декабря относительно результатов трехстороннего совещания, мы ответили 3 января, указав, что нас достигнутые соглашения ни к чему не обязывают, тем более что у Франции в этих странах имеются свои, и очень существенные, интересы, которые не были приняты во внимание. Уклончивый ответ на нашу ноту свидетельствовал о том, что три державы просто рассчитывали обвести нас вокруг пальца, надеясь на скорые изменения в нашей внутренней жизни.

Та же участь ожидала окончательное урегулирование болезненного ближневосточного вопроса. После майского кризиса в соответствии с моими директивами франко-британские отношения были заморожены. В Сирии и Ливане наши слабые силы и крупные доставленные туда английские соединения оставались на занятых ранее позициях; политиканство местных руководителей продолжало провоцировать беспорядки; правительства Дамаска и Бейрута рассылали многочисленные ноты и послания с требованием вывода всех иностранных войск; соседние арабские государства — Египет, Ирак, Трансиордания, Палестина — дружно вторили «своим угнетаемым братьям», прекрасно приспособившись при этом к британской опеке и оккупации.

Так обстояли дела, когда в начале декабря мне был представлен проект соглашения, подготовленный английским правительством и нашим посольством в Лондоне. Судя по тексту проекта, французам и англичанам надлежало одновременно покинуть сирийскую территорию, причем французам предлагалось сконцентрироваться в Ливане, но ничего конкретного не требовалось от англичан. Для нас это не имело существенного значения, поскольку большинство французских войск уже было расквартировано на ливанской земле. Но англичане считали, что этим соглашением они делают нам значительные уступки: во-первых, они выводят свои войска из Сирии одновременно с нами; во-вторых, они уходят из Ливана, в то время как мы там остаемся; в-третьих, они-де признают за нами право сохранить в Ливане наше военное присутствие до тех пор, пока набирающая силу Организация Объединенных Наций не освободит нас от наших обязательств по мандату, полученному от Лиги Наций. Зная, на какие проделки способно Министерство иностранных дел Великобритании, и видя, какое угнетающее бессилие проявляет наша дипломатия в отношениях с Великобританией, я сразу же усомнился в добропорядочности представленного мне проекта. Но поскольку Кэ-д'Орсэ в Париже и наше посольство в Лондоне заверили меня в безосновательности моих подозрений, я дал добро на заключение соглашения. 13 декабря г-да Бевин и Массигли подписали в Уайтхолле два документа: о передислокации войск и о совместных консультациях по предотвращению инцидентов на Востоке.

Вскоре, однако, стало очевидным, что наша дипломатия и английская по-разному толкуют подписанные документы. Генерал Лармина, посланный в Бейрут для урегулирования с командующим 9-й английской армией генералом Пиллоу деталей согласованных обеими сторонами военных мер, при первой же встрече убедился в существенном расхождении инструкций, полученных им и его коллегой. Англичане признавали, что Сирию покидают все войска, но при этом наши части — 7 тыс. человек — и английские соединения — 35 тыс. человек — перебираются в Ливан, который британцы не покинут, пока не покинем его мы. Короче говоря, суть «соглашения» сводилась к тому, что Франция уходит со Среднего Востока, поскольку пароходы с нашими войсками могли следовать из Бейрута лишь в Алжир, Бизерту или Марсель, в то время как Британия перебазирует свои силы в Каир, Багдад, Амман и Иерусалим, то есть становится хозяйкой здешних мест.

Я сразу же дал задний ход и отозвал генерала Лармина. Но в своих усилиях по принятию необходимых в данном случае дипломатических мер, в попытках урегулировать это странное недоразумение вплоть до денонсации соглашения я натолкнулся у себя дома на стену непонимания. Англичане же, не желая ни при каких обстоятельствах выпустить из рук уже ухваченный ими кусок, готовы были терпеливо дожидаться моего ухода, чтобы довести начатую игру до конца. Должен сказать, что очевидная утрата мною такого важного рычага воздействия, как внешнеполитическое ведомство, в столь серьезном и далеко не безразличном для меня деле окончательно переполнила и без того временами переливавшую через край чашу моего терпения.

Но прежде чем произнести решающее слово, я счел необходимым собраться с мыслями. Я уехал на несколько дней на мыс Антиб в курортное местечко Еден-Рок. Впервые за семь лет мне представился случай отдохнуть. Я хотел убедить самого себя и других, что мой уход из правительства — не результат затмения, вызванного вспышкой гнева, или депрессии, порожденной усталостью. Бродя по берегу моря, я размышлял над тем, как лучше обставить свой уход. Я должен был уйти молча, никого ни в чем не упрекая ни на публике, ни в частных беседах, не соглашаясь ни на какие должности, ни на какие почетные звания, ни на уход на пенсию и не объявляя о своих будущих планах. Более чем когда-либо мне требовалось быть выше преходящих обстоятельств.

Проведя на юге неделю, я вернулся в Париж 14 января, в понедельник. Отставка была мною намечена на воскресенье. В течение всей недели я занимался законами и постановлениями, тексты которых накопились в мое отсутствие и требовали срочной подписи. Кое-кому из министров, в частности министрам внутренних дел, юстиции и обороны, об отставке я сообщил заранее, как, впрочем, и комиссарам Республики, которых специально пригласил к себе. Я не хотел, чтобы лица, отвечающие за общественный порядок на правительственном и местном уровне, были застигнуты моим решением врасплох.

Мне довелось еще раз, до моего ухода, убедиться в отношении ко мне парламентской братии. Г-н Эррио, хорошо знавший о настроениях парламентариев, счел момент вполне подходящим, чтобы свести со мной счеты. Он взял слово в Национальном собрании 16 января. Несколькими днями ранее было опубликовано постановление об утверждении наград, присвоенных три года тому назад в Африке генералом Жиро нескольким солдатам, матросам и летчикам, погибшим или ставшим инвалидами в ходе печально известных боев, начатых по приказу Дарлана, против американцев. Я не хотел стирать из людской памяти свидетельства трагических времен. Потрясая списком награжденных, опубликованном в «Журналь Оффисьель», председатель радикальной партии упрекал меня «в отправлении собственного пристрастного правосудия» и называл эти награждения оскорблением в адрес наших союзников и прославлением позорящего страну сражения. Выступление Эррио прерывалось аплодисментами и поддерживалось насмешливыми репликами многих депутатов.

Эта выходка, тем более по такому трагическому поводу, была мне крайне неприятна, а ее одобрение Национальным собранием, многие члены которого некогда откликнулись на мой призыв встать на защиту Родины, отдалось во мне болью и вызвало отвращение. Я ответил Эдуару Эррио, что сегодня речь уже не может идти о том, чтобы вынимать из гробов или срывать с груди инвалидов ордена, которые им были вручены три года назад за выполнение приказов своих начальников, даже если эти начальники действовали неправильно. Затем, не опускаясь до уровня своего оппонента, который позволил себе накануне освобождения Парижа вести переговоры и обедать за одним столом с Лавалем и Абецом, я добавил, что если кому и судить об этих награждениях, то это мне, ибо «я никогда не разговаривал ни с правителями Виши, ни с врагами иначе, как на языке пушек». Спора, в который меня пытался втянуть Эррио, не получилось. Но я еще раз мог убедиться, насколько партийная пристрастность и политическое злопыхательство калечат души. 19 января я пригласил всех министров явиться ко мне, на улицу Сен-Доминик, утром 20 января. Пришли все, кроме Ориоля и Бидо, пребывавших в Лондоне, и Сустеля, находившегося в Габоне. Я вошел в зал Рыцарских доспехов, всем пожал руку и, не приглашая сесть, произнес всего несколько слов: «В страну вновь вернулся монопольный режим партий. Я не могу этого одобрить. Но я не могу этому и помешать, разве что силой, установив диктатуру, которая мне претит и которая ни к чему хорошему не приведет. Поэтому я должен уйти. Сегодня же я отправлю письмо председателю Национального собрания, известив его об отставке правительства. Я искренне благодарю каждого из вас за оказанную мне в работе помощь и прошу вас оставаться на своих местах для выполнения текущей работы до назначения ваших преемников». На лицах министров я прочитал скорее грусть, чем удивление. Никто не произнес ни слова. Никто не попросил меня отказаться от принятого решения и не выразил по его поводу сожаления. Я распрощался и отправился домой, в свою обитель на шоссе «Тренировочное поле».