Политики природы. Как привить наукам демократию - Брюно Латур

124 Дарвин, разумеется, не в ответе за все то, что дарвинисты совершили, прикрываясь его именем. Несмотря на заимствования у Мальтуса, он совершенно не виноват в натурализме, поскольку эволюционные явления, о которых он говорит, не имеют ни единства, ни оптимума и не причастны к тотализации. Для Дарвина эволюция ничего не объединяет, как показывает прекрасная книга Стивена-Джея Гулда: Gould Stephen-Jay. La vie est belle. 1991. Дарвин вполне мог бы говорить о мультинатурализме, так как для него, по крайней мере, каждое живое существо обладало своей собственной природой. Как только мы пользуемся теорией эволюции, чтобы говорить о «единой природе» в единственном числе, мы отказываемся от плюриверсума и сохраняем ее только в качестве упрощения. Отсюда следует необходимость различать обращение к внешней реальности и процедуру унификации общего мира, которая целиком относится к области политики, даже когда мы говорим о генах, протеинах, китах, тараканах и внутренней среде.

125 Подтверждение чему можно найти в замечательном пассаже из книги Поланьи «Великая Трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени» (Polanyi Karl. La Grande Transformation. Aux origines politiques et économiques de notre temps. 1983. [1945]): «Это был новый отправной пункт для политической науки. Подойдя к человеческому обществу с животной стороны, Таунсенд обошел, казалось бы, неизбежный вопрос об истоках и основах правления и таким образом ввел в анализ человеческого мира понятие о новом типе закона – концепцию законов Природы. Гоббсово пристрастие к геометрии, одержимость Юма и Гартли, Кенэ и Гельвеция поиском «ньютонианских» законов в обществе сводились по существу к простой метафоре: они горели желанием открыть универсальный закон, столь же универсальный для общества, сколь универсальной является сила тяготения для Природы, однако мыслили его как закон по характеру своему человеческий… Если же, согласно Гоббсу, «человек человеку волк», так это по той причине, что вне общества люди ведут себя как волки, а вовсе не из-за наличия каких-то биологических факторов, общих для волков и людей. В конечном счете это объяснялось тем, что тогда еще никто не мог вообразить такое человеческое сообщество, которое не предполагало бы закон и государственную власть. Однако на острове Хуана Фернандеса не было ни закона, ни правительства, и тем не менее равновесие между козами и собаками поддерживалось… Чтобы поддерживать это равновесие, никакого правительства не требовалось; оно восстанавливалось муками голода, с одной стороны, и недостатком пищи – с другой. Гоббс доказывал необходимость деспотической власти, исходя из того, что человек подобен зверю; Таунсенд же утверждал, что человек на самом деле есть зверь и именно по этой причине правительственное вмешательство требуется ему лишь в минимальной степени. С этой неведомой прежде точки зрения свободное общество можно было рассматривать как состоящее из двух видов – собственников и работников. Число последних ограничивалось количеством пищи, и пока защита собственности надежно обеспечивалась, можно было не сомневаться, что бич голода принудит их к труду. Судьи здесь были попросту лишними, ибо голод учит порядку и дисциплине лучше всякого судьи. Апеллировать к последнему, как язвительно заметил Таунсенд, значило бы «обращаться к более слабой власти, имея возможность воззвать к более сильной» (Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени / Пер. А. А. Васильева, С. Е. Федорова, А. П. Шурбелева, под ред. С. Е. Федорова. СПб: Алетейя, 2002. С. 130).

126 Мы сделаем неактуальным вопрос: нужно ли доверить экономику рынку или государству? Это вопрос столь же искусственный, как и спор о том, являются ли ученые реалистами или конструктивистами; или же о том, должна ли политика быть антропо- или физио-центричной. Относительно власти наблюдения• см. пятую главу. Кстати, у Дьюи можно найти аргумент, сходный с тем, что приведен у Поланьи: Dewey. Op. cit. 1927, 1954. P. 91.

127 Знаменитые строки Теннисона, ставшие расхожим описанием дарвинизма:

Man…

Who trusted God was love indeed

And love Creation’s final law —

Tho’ Nature, red in tooth and claw

With ravine, shriek’d against his creed

Tennyson, «In Memoriam A.H.H.» (1850), Canto 56

[Человек…

Который верил, что Бог есть любовь

И любовь – окончательный закон Создания

Но Природа, с кровавыми от крови клыками и когтями

Возопила о другом, разрушая эту веру

Тениссон, «In Memoriam A.H.H.», Песнь 56]

128 Анализ экономики как обходного маневра, необходимого для того, чтобы избежать политики, можно найти у Карла Шмитта в Понятии политического (Schmitt Carl. La notion de politique suivi de Théorie du partisan. 1972 [1963]): «Именно когда она остается аполитичной, эксплуатация людей на экономической основе, избегающей даже видимости политической ответственности, представляется нам чудовищным обманом» (p. 124). Для Шмитта экономика в XIX веке приходит на смену религии, в XVIII – предшествует технологии, в XX веке находит способы лишить политику всякого значения.

129 Хотя марксизм также критиковал натурализацию экономики, его целью было не реабилитировать политику, а еще больше подчинить ее законам первичной натурализации под видом Науки. Этим объясняется суровая критика в адрес Маркса со стороны Поланьи, социалиста в политике, но не в науке: «С полной явностью обнаружился теперь истинный смысл мучительной проблемы бедности: экономическое общество подчинено законам, которые не являются законами человеческими. Трещина между Адамом Смитом и Таунсендом превратилась в настоящую пропасть, раскол этот стал точкой отсчета для самосознания XIX века. Отныне натурализм неотступно преследовал науку о человеке, а возвращение общества в человеческий мир стало целью, к которой упорно стремилась в своей эволюции социальная мысль эпохи. Экономическое учение марксизма – в данном конкретном аспекте – явилось в целом неудачной попыткой этой цели достигнуть; крах ее объясняется тем, что Маркс был слишком близок к Рикардо и слишком твердо держался традиций либеральной экономической науки» (Поланьи. «Великая трансформация». Цит. соч. С. 142).

130 Я продолжаю здесь критику Мишеля Каллона, выступившего, разумеется, вслед за Зиммелем (Simmel Georg. Philosophie de l’argent. 1900 [1987]) и Поланьи, которая позволяет одновременно сохранить достоинство экономики как дисциплины (особенно в том, что касается форматирования связей), не утверждая при этом, на манер Локка, что экономика является первоосновой мира. См., в частности: Callon Michel. «Techno-economic Networks and Irreversibility». Sociological Review Monograph. 1992; Callon Michel. The Laws of the Market. 1998.

131 Помимо важнейшей работы Лорана Тевено, которая позволяет считать экономизацию особым родом деятельности, я использовал исследования о бухгалтерском учете Питера Миллера и Майкла Пауэра (Miller Peter. «The Factory as Laboratory». [1994]; Power Michael. Accounting and Science: National Inquiry and Commercial Reason. 1995), работу по маркетингу Франка Кошуа (Cochoy Franck. Une histoire du marketing: Discipliner l’économie de marché. [1999]), а также монографию Венсана Лепинэ о постепенном формировании экономических доктрин (Lepinay Vincent. Sociologie de la controverse des deux Cambridge. Circulation et manipulation d'un formalisme en économie mathématique. [1999]). Поланьи был максимально далек от того, чтобы понимать экономику как науку в качестве агента экономики как материальной реальности, и благодаря своему гениальному озарению он поместил социологию экономической науки в основание политэкономии, а ведь именно этого не могли понять обычные критики экономизма в силу своего сциентизма или гуманизма: «К величайшему изумлению людей мыслящих, неслыханное богатство оказалось неотделимым от неслыханной бедности. Ученые мужи твердили в один голос об открытии новой науки, которая с абсолютной достоверностью устанавливала законы, управляющие человеческим миром. Именем этих законов из сердец было изгнано всякое сострадание, а стоическая решимость отвергнуть общечеловеческую солидарность ради “наибольшего счастья наибольшего числа людей” была возведена в ранг секулярной религии» (Поланьи. Великая трансформация. Цит. соч. С. 117).