Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Зачем? Потому что так нельзя оставаться – вот зачем! Надоже, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, чтобог не допустит! Ну что будет, если в самом деле тебя завтра в больницу свезут?Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет?Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылаютпросить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзяоставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети – образ Христов:«Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущеечеловечество…

– Что же, что же делать? – истерически плача и ломая руки,повторяла Соня.

– Что делать? Сломать что надо, раз навсегда, да и только: истрадание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свобода и власть, аглавное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю.Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти теперешниеслова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что онизначили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!

Соня вся вздрогнула от испуга.

– Да разве вы знаете, кто убил? – спросила она, леденея отужаса и дико смотря на него.

– Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я непрощения приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб этосказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета былажива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!

Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она исама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! какон знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то жевремя мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужаснонесчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него внамерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да,он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»

В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивалаиногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ейснились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с егобледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!

За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделялаквартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комнатапромежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире г-жи Ресслих иотдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах инаклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших на канаву. Соня издавна привыкласчитать эту комнату необитаемою. А между тем, все это время, у двери в пустойкомнате простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал. КогдаРаскольников вышел, он постоял, подумал, сходил на цыпочках в свою комнату,смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно перенес его к самым дверям,ведущим в комнату Сони. Разговор показался ему занимательным и знаменательным иочень, очень понравился, – до того понравился, что он и стул перенес, чтобы набудущее время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятностипростоять целый час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всехотношениях получить полное удовольствие.

Когда на другое утро, ровно в одиннадцать часов,Раскольников вошел в дом – й части, в отделение пристава следственных дел, ипопросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, какдолго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.А по его расчету, должны бы были, кажется, так сразу на него и наброситься.Между тем он стоял в приемной, а мимо него ходили и проходили люди, которым,по-видимому, никакого до него не было дела. В следующей комнате, похожей наканцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из нихдаже понятия не имел: кто и что такое Раскольников? Беспокойным иподозрительным взглядом следил он кругом себя, высматривая: нет ли около негохоть какого-нибудь конвойного, какого-нибудь таинственного взгляда,назначенного его стеречь, чтоб он куда не ушел? Но ничего подобного не было: онвидел только одни канцелярские, мелко-озабоченные лица, потом еще каких-то людей,и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на всечетыре стороны. Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если быдействительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из-подземли, все знал и все видел, – так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоятьтеперь и спокойно ждать? И разве ждали бы его здесь до одиннадцати часов, покаему самому заблагорассудилось пожаловать? Выходило, что или тот человек ещеничего не донес, или… или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами,ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее,случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенныйраздраженным и больным воображением его. Эта догадка, еще даже вчера, во времясамых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем. Передумав все этотеперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, – и даженегодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед ненавистнымПорфирием Петровичем. Всего ужаснее было для него встретиться с этим человекомопять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистьюкак-нибудь обнаружить себя. И так сильно было его негодование, что тотчас жепрекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себеслово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этотраз, по крайней мере, во что бы то ни стало победить болезненно раздраженнуюнатуру свою. В это самое время его позвали к Порфирию Петровичу.

Оказалось, что в эту минуту Порфирий Петрович был у себя вкабинете один. Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней:большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу инесколько стульев – всё казенной мебели, из желтого отполированного дерева. Вуглу, в задней стене, или, лучше сказать, в перегородке, была запертая дверь:там, далее, за перегородкой, должны были, стало быть, находиться еще какие-токомнаты. При входе Раскольникова Порфирий Петрович тотчас же притворил дверь, вкоторую тот вошел, и они остались наедине. Он встретил своего гостя,по-видимому, с самым веселым и приветливым видом, и только уже несколько минутспустя Раскольников, по некоторым признакам, заметил в нем как бы замешательство,– точно его вдруг сбили с толку или застали на чем-нибудь очень уединенном искрытном.

– А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… – началПорфирий, протянув ему обе руки. – Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, нелюбите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, – этак tout court?[53] Зафамильярность, пожалуйста, не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.