Tanger - Фарид Нагим

— Все равно я тебя брошу, — сказал я в тишине.

31 мая, Ярославский, Москва — Кинешма, не забыть

И было между нами светлое спокойствие умиротворения, редкое тогда уже. Он сидел за столом, дышал в кулачок по своей привычке и смотрел в окно. Я прошел к столу, желая, наверное, взять что-то.

— А что такое Танжер?

— Что? — встрепенулся он. — А что?

— Со вчерашнего дня в голове это слово, даже когда в электричке ехал — оно болталось, как пристало…

— Танжер… может быть, что-то восточное, Анвар?

— Наверняка, как название кафе.

— Да, или, может быть, какое-то восточное приспособление?

— Как таганок, да?

— Точно.

— Скорее всего, это город… что-то такое смутно помню из Экзюпери, что это город все-таки. Слово очень хорошее.

— Да, очень…

…………………………

о

п

р

с

т

к

ф

х

…………………………

Мылся под душем и заметил, что с члена слезает ошмётками шкурка.

Серафимыч простыл и кашляет так, как будто вскрикивает девушка в ужасе. Я вздрагиваю.

«Она тоже придет».

— Семьдесят тысяч должно хватить, еще в городе перезайму у Стэллы, — говорил он, хлопоча возле своей сумки с моими вещами.

«Она тоже придет на вокзал».

— Да хватит мне семьдесят тысяч, ну её.

— Я договорился с Неей, это такая еврейская балерина, когда-то в Большом служила, как она сама говорит, ты ее не знаешь.

«Анвар, я приготовлю тебе пирожки в дорогу».

— Мы у нее переждем время, она на «Аэропорту» живет, нам удобнее будет до вокзала, а то представь, как отсюда ночью тащиться.

— Да зачем она нам нужна, блин?

— Её не будет там, не будет, успокойся.

«Знаешь, Маруся тоже придет меня провожать. Надо ему сказать все-таки. Ну как ему сказать, сам же знаешь, что сейчас начнется».

Это была старая московская квартира, из тех, которых остается все меньше и меньше. Но только по этим, затерявшимся во времени многокомнатным плотам понимаешь, какой прекрасной была Москва и совсем другой, нежели сейчас.

— Ты представляешь, на этом сундуке сидел Барышников?

— На этом?

— Да, посиди теперь ты на нем… Ну как?

— Как, как обычно, как у бабушки.

— Анварик, давай я тебе картошки приготовлю, как ты любишь.

— Не надо! Она у тебя сладкая, как будто ты сперму туда подкладываешь.

Он готовил и пришептывал: «Та-ак, не курица, а балерина настоящая. Чайник сюда… В этой кастрюльке, наверное… Только у нас такие упаковки делают — ничего не откроешь! Куда я соль положил? Поссоримся — опять соль просыпал!»

Окна были занавешены плотными синими шторами, и не видно дня, казалось, что само время остановилось здесь, на этом буфете, похожем на собор, на этих лампах из подъезда Зимнего дворца, только странно смотрелся в этом будуаре ноутбук, раскрытый на массивном столе, музыкальный центр, тонкие провода, радиотелефон. В углу огромная и высокая деревянная кровать, такая, что нужна подставка, чтобы забираться. Да, вон она под кроватью… бархат. И странный, совсем не старушечий запах, а запах молоденькой французской женщины, которая уже давно умерла, но ее тонкий, горький аромат все еще жив в этом янтарно застывшем кубе воздуха.

Он приготовил курицу с рисом и зеленым горошком, эту вечную еду гомосексуалистов. Мы выпили тяжелого массандровского «Кагора». Он сидел, дышал в свой кулачок и соображал, что мне еще сказать в дорогу. В этот немецкий шкафчик «Schneider» я всунул кассету, которую взял с собой в Щелыково. И сразу же запела и ударила мне по сердцу Мари Лафоре.

«Вьен-вьен, приходи, приходи».

— Так вьенн или бьян? — начал он и осекся.

— Как нежно и как страстно она поет это. Так никто и никогда из наших не споет! Что с ней случилось, что она так поет?! Кажется, что она даже матерится, вот, слышишь — сейчас она скажет, как пьяная: ой, бля-а!

И я отворачивал от него свое лицо, и сердце выпукло чувствовалось в груди.

Мы так быстро выпили вино, что на стенках бутылки еще осталась эта маслянистая прозрачная пленка.

— Может, не пойдешь меня провожать?

— Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? И провожу, и встречу, как положено.

— Я же в пять утра приезжаю.

— На вокзале переночую… Ты что-то хотел сказать?

Нас сморило тяжелой усталостью. И мы решили немного поспать до поезда на этой высокой кровати. Он протянул руку и завел будильник. Я чувствовал его робкое желание, и здесь оно не отталкивало меня. На метро «Аэропорт», в старинной квартире еврейской балерины я стукал его об тяжелый щит кровати, с вырезанной звериной мордой. Он сдерживал стоны, стонал, матерился и закрывал макушку локтями. И когда я с наслаждением кончил в него, выгнулся и поднял голову, я ударился о глаза двух святых, которые в упор смотрели на меня из осиянно-мрачной толпы икон в углу над кроватью.

Я знал, что сегодня делаю это в последний раз. В ужасе он натягивал одеяло на голову, прятался, чтобы не видеть.

Обнял его рукой, он прижался ко мне своим маленьким тельцем, положил на плечо голову, и все отдалялось: уплывали плотные синие шторы, стиснувшие солнечную щель, подслеповатый ноутбук, молчаливый шкафчик «Schneider», автомобильная фара будильника, всё, и мы сами, обнявшиеся с ним на этой кровати, отдалялись в нежном покое от напряжения прошедших дней, от наших ссор, от чужих людей, которых тоже жалко. Никогда еще и ни с кем я не спал так невыразимо сладко. Ни с мамой, ни с Аселькой. Так, наверное, можно спать, только когда что-то безвозвратно кончается в твоей жизни и над головой висит тяжелая и страшная проблема, когда сон как передышка и спасение, когда легче умереть, чем проснуться и все заново вспомнить.

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

Ту-дут-ту-дут

…………………………

Казалось, что поезд идет наискосок.

— А вот, да, познакомьтесь, это Евгений, — вкрадчиво сказал Бахтияров. — Он будет играть Анвара.

Евгению не сиделось на месте, он хватался за поручни, висел на них, садился на шпагат меж скамеек.

— Я такой весь пластичный.

И я изо всех сил сжал лицо, чтобы не выдать, как сильно он был не похож на Анвара.