Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

Хорохорин опешил. Вера стояла перед ним с усмешкой. В ярком, цветистом халате, накинутом как будто прямо на голое тело, она была очень хороша. Усмехнувшись смущению гостя, она тихонько отошла к кровати и сказала:

— Слушайте, Хорохорин, я немножко полежу, я устала.

Она легла, и в распахнутые полы халата выглянули до колена голые ноги в лаковых туфлях.

— А вы вот что, — продолжала она, — сядьте здесь поближе на табуреточке и расскажите что-нибудь! Ну?

Хорохорин встал. Подходя к кровати, он посмотрел на свое пальто, перекинутое через стул, и подумал: «Нужно торопиться, чтобы не потерять всего вечера!» От голых ног уйти он уже не мог. Он чуть не со вздохом подошел к Вере, посмотрел на нее, столкнулся с мутными ее глазами и, взглянув на широкий вырез ее халата, наклонился поцеловать полуоткрытые губы. Тут же спохватившись, он отошел и стал проворно раздеваться.

— Что это вы де-лае-те?

Тон, которым она произнесла нараспев и с угрозой эти слова, заставил его оглянуться. Вера, поджав ноги, сидела съежившись на постели и смотрела на него. Он бросил тужурку на табуретку и застыл, глядя, как сухою ненавистью искажалось ее лицо и раскрывался рот.

— Уйдите! Убирайтесь отсюда сейчас же!

Он вздрогнул и покраснел.

— Почему?

— Уйдите, уйдите, — кричала она, — уйдите! Вы ошиблись, дорогой! Вы не к проститутке пришли, не в притон!

Она задыхалась. Хорохорин недоумевал.

— Но ведь вы же…

— Что я?! — Она вскочила. — Да, я отдаюсь… По страсти, по любви… А вы раздеваетесь прежде всего!.. Даже слова не сказали! Уйдите!

Она топнула ногою.

— Уйдите! Я не проститутка! Уйдите!

Хорохорин пожал плечами и протянул ей руку с кривой гримасой, не похожей даже на улыбку.

— Ну, ладно! В чем дело?

— Уйдите! Оденьтесь и убирайтесь к черту! Я не проститутка, чтобы вы здесь раздевались…

— Так же удобнее…

Она охватила голову руками, голыми по локоть, и от этого движения широкие рукава халата обнажили их до плеч.

— Уйдите! Мне нужна страсть, порыв, огонь! А вы только раздеваться умеете…

Хорохорин подвинулся к ней — она отступила, и протянутая рука его опустилась смущенно.

— Ах, Вера!

Нужно было бы, повинуясь своим принципам, как привычкам, уйти сейчас же от этого мещанства, но странно — голые руки, как лебединые шеи, метались перед ним, и от них не только нельзя было уйти, но их захотелось прижать к губам.

— Уйдете вы или нет? — кричала она.

— Нет, зачем же? Раз ты хочешь слов и всяких этих причиндалов, так я могу…

Она посмотрела на него с отвращением и ненавистью. Хорохорин смущенно застегнул пуговицы и стал одеваться, шепча торопливо:

— Ну хорошо, я оденусь, оденусь, если вы хотите…

— Я хочу, чтобы вы ушли!

— Ну, Вера…

— Уйдите!

Хорохорин пожал плечами, надел пальто, нахлобучил шапку, думая, что она не позволит ему уйти. Но она стояла молча и ждала. Одетому было неловко говорить и просить. Он решительно подошел к ней.

— Вы серьезно сердитесь?

— Уйдите же! — крикнула она.

— Прощайте! — рассердился и он.

Подумав, он снова протянул ей руку с той же некрасивой, немножко жалкой гримасой, совсем непохожей на улыбку, которую она должна была изображать.

— Дурак! — Она плюнула ему в раскрытую ладонь.

Он сжал кулак с угрожающей силою, но тут же опомнился и, неуклюже толкнувшись в запертую дверь, молча повернул ключ и вышел.

Он пробежал кухней, толкнул какую-то женщину, топившую плиту, и выскочил на лестницу.

Кровь приливала к его щекам, заставляя краснеть, как мальчишку. Был один момент, когда он чувствовал радость от сознания, что вечер остается в его распоряжении, но на темной лестнице, заплесканной помоями, заплеванной и загаженной, он почувствовал себя оскорбленным.

В этом чувстве было что-то, заставившее его снова вспомнить о Бурове. Как при ослепительном блеске молнии из грозового мрака ночи неожиданно вырывается вдруг то крест колокольни, то крыша овина, так в отношениях Бурова к этой девушке какие-то куски перестали быть для Хорохорина непонятными.

Он улыбнулся в сознании своего превосходства, своей силы, но, сходя с лестницы, стал вспоминать весь вечер от начала. Тогда неожиданно боль разочарования, неисполнившихся надежд, потерянной радости ошеломила его. Обида стала горше, но девушка в цветистом капоте, ее колени, ее рука, лежавшая на его руке, были милы. Он остановился и едва не повернул обратно.

Это было странное состояние, непонятное и никогда им не испытанное раньше. Защищаясь от унизительного желания вернуться назад и как-то все поправить, он раскрыл ладонь, чтобы вызвать в себе гнев и им заглушить все. Но самое ощущение здесь, у себя на руке, физического следа женщины взволновало его.

Он сейчас же опомнился. Привычная трезвость мысли вернулась к нему. Ему стало ясно, что он теряет свое всегдашнее душевное равновесие, что какой-то стороною самого себя он уподобляется Бурову, что все это — естественный результат того, что потребность в женщине не была удовлетворена нормально в этот вечер.

Он пожал плечами, завидуя изумительной ясности своего мировоззрения и гордясь собой.

Он считал себя человеком решительным, трезвым, здоровым, нормальным, энергичным и крайне активным. Осознанное наличие этих свойств заставляло немедленно действовать. Действие же выражалось в том, чтобы найти подходящую женщину и восстановить простым выполнением естественного акта нарушенное душевное спокойствие.

Оглянувшись кругом, точно призывая в свидетели здравости своих суждений окружающие предметы — покрытые снегом крыши каретника, дымящуюся мусорную яму, — Хорохорин подумал: «Если бы я был голоден и нервничал от голода, я пошел бы в столовую и пообедал. Вопрос ясен, что нужно делать сейчас».

Он усмехнулся с видом победителя, нахлобучил шапку и, сунув руки в карманы пальто, пошел твердыми и, ему казалось, спокойными шагами через двор.

За воротами он остановился, соображая, куда идти. Сообразив же, он повернул направо и пошел в студенческий клуб.

В пьесе, о которой шла речь, автор, никогда не видевший нашего города, поместил студенческий клуб в здании университетской церкви. Ничего подобного, конечно, нет и не могло даже быть, потому что в нашем университете, строившемся незадолго до войны и революции, никакой церкви не было. Была часовенка, являвшаяся в то же время и моргом, но она существует и до сих пор почти в том же виде, как раньше. Никакого клуба в помещении, где с трудом можно уложить полдюжины трупов, сделать нельзя.