Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

глазами. Несчастный промучился еще в госпитале три недели, пока наконец не умер. Я могу припомнить еще с десяток подобных инцидентов. Здесь забываешь, как плакать, но если бы я пролил хоть две слезы за каждого, мог бы налить ими такую большую бочку, каких нет в моем погребе. А рассказ в шкатулке – это та последняя слеза, что переполнила даже такую бочку.

Старик придвинул к себе шкатулку и открыл ее. Он стал перебирать марки, вынул одну из них и протянул мне:

– Вот, посмотрите, это – главный герой рассказа.

На круглой перламутровой марке красовался портрет легионера в мундире. Полное лицо солдата имело заметное сходство с ликом Христа на крышке шкатулки. На оборотной стороне марки были выписаны те же инициалы, что и на дощечке над головой Распятого: K.V.K.S.II.C.L.E. Тут я сообразил, как это следует читать: «К. фон К., солдат второго класса иностранного легиона».

– Верно, – сказал старик. – Вот именно. Карл фон К… – Тут он осекся. – Нет, имени не скажу. Впрочем, если пожелаете, можете легко его найти в старых реестрах мореходов. Он был морским кадетом, прежде чем приехал сюда – пришлось бросить службу и покинуть отечество. Ах, этот морской кадет обладал золотыми сердцем и характером! «Морским кадетом» его продолжали называть все – и товарищи, и начальство. Это был отчаянный юноша, который знал, что жизнь его погублена, и который из дней своих делал спорт, ставя их на карту снова и снова. В Алжире он один защищал целый форт; когда все начальники пали, он взял на себя командование десятью легионерами и двумя дюжинами солдат и вел оборону в продолжение нескольких недель, пока не пришло подкрепление. Тогда он в первый раз получил нашивки; три раза он получал их и вскоре после этого вновь терял. Вот это-то и скверно в легионе: сегодня сержант, завтра опять солдат. Пока эти люди в походе, дело идет хорошо, но неограниченная свобода не переносит городского воздуха, эти люди сейчас же затевают какую-нибудь нехорошую историю. Морской кадет отличился еще тем, что он бросился за генералом Барри в Красное море, когда тот нечаянно упал с мостков. Под ликующие крики экипажа он вытащил его из воды, не обращая внимания на громадных акул… Его недостатки? Он пил, как и все легионеры. И, как все они, волочился за бабами и иногда забывал попросить для этого разрешения… А кроме того, ну, да, он третировал туземцев гораздо более жестко, чем это было необходимо. Но вообще это был молодец, для которого не было яблока, висящего слишком высоко. И он был очень способный; через каких-нибудь два месяца он лучше говорил на тарабарском языке желтых разбойников, чем я, просидевший бесконечное число лет в своем бунгало. И манеры, которым он выучился у себя в детстве, он не забыл даже в легионе. Его товарищи находили, что я в нем души не чаю. Этого не было, но он мне нравился, и он был мне ближе, чем все другие. В Эдгархафене он прожил целый год и часто приходил ко мне; он опорожнил много бочек в моем погребе. Он не говорил «благодарю» после четвертого стакана, как делаете это вы. Да пейте же. Бана, налей!

Потом кадет отправился в форт Вальми, который был тогда самой дальней нашей стоянкой. Туда надо плыть четыре дня в джонке, по бесконечным извилинам Красной реки. Но если провести прямую линию по воздуху, это вовсе не так далеко, на моей австрийской кобыле я проделал бы этот путь в восемнадцать часов. Он стал редко приезжать ко мне, но я сам иногда ездил туда, тем более что у меня был еще один друг, которого я навещал. Это был Хонг-Док, который сделал эту шкатулку. Вы улыбаетесь? Китаец – мой друг? А между тем так оно и было. Поверьте, и здесь можно найти людей, которые ничем не отличаются от нас самих; конечно, их немного, но Хонг-Док был одним из них. Быть может, еще лучше нас. Форт Вальми – да, мы как-нибудь туда съездим, там нет больше легионеров, теперь там моряки. Это старинный, невероятно грязный народ, над ним царит французская крепость на горе, на берегу реки. Узкие улицы в глубокой грязи, жалкие домишки – таков этот город в настоящее время. Раньше, пару веков тому назад, это был, вероятно, большой красивый город, пока с севера не пришли китайцы и не разрушили его – о, эти проклятые китайцы, столько хлопот с ними! Руины вокруг города в шесть раз больше его самого; для желающих строить материалу там в настоящее время сколько угодно, и он очень дешевый. Среди этих ужасных развалин стояло на самом берегу реки большое старое строение, чуть не дворец: дом Хонг-Дока. Он стоял там еще с незапамятных времен; вероятно, китайцы пощадили его в силу какого-нибудь религиозного страха. Там жили цари этой страны, предки Хонг-Дока. У него были сотни предков и еще сотни – гораздо больше всех владетельных домов Европы вместе взятых, и все-таки он знал их всех. Знал их имена, знал, чем они занимались. Это были князья и цари, но что касается Хонг-Дока, то он был резчиком по дереву, как его отец, его дед и его прадед. Дело вот в чем: хотя китайцы и пощадили его дом, они отняли все остальное, и бывшие владыки стали так же бедны, как их самые жалкие подданные. И вот старый дом стоял запущенным среди больших кустов с алыми цветами, пока не приобрел нового блеска, когда в страну пришли французы. Отец Хонг-Дока не забыл истории своей страны, как забыли ее те, кто должны были бы быть его подданными. И вот, когда белые овладели страной, он первый приветствовал их на берегу Красной Реки; оказал французам неоценимые услуги, и в благодарность за это ему дали землю и скот, назначили известное жалованье и сделали кем-то вроде губернатора этого края. Это было последним маленьким лучом счастья, упавшим на старый дом – теперь он представляет собой груду развалин, как и все, что окружает его. Легионеры разгромили его и не оставили камня на камне; это было их местью за морского кадета, так как убийца его бежал. Хонг-Док, мой хороший друг, и был его убийцей. Вот его портрет.

Старик протянул мне еще одну марку. На одной стороне марки латинскими буквами было написано имя Хонг-Дока, а на другой – портрет знатного китайца в местном народном костюме. Он был сделан поверхностно, небрежно, гораздо хуже остальных изображений на марках. Эдгар Видерхольд прочел на моем лице удивление.

– Да, эта марка