Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

прячется где-нибудь за занавесями и подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает джонка с легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю, что только поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда.

Старик не принадлежит к числу добрых граждан своего отечества; он ругает его на чем свет стоит. Бисмарка – за то, что тот дал жить саксонцам и не воспользовался Богемией, а третьего императора, за то, что позволил навязать себе Гельголанд в обмен на долю владений на востоке Африки.

– А Голландия! – выкрикивал он. – Нам обязательно нужна Голландия, если мы пока хотим жить – и Голландия, и Малайские острова. Они нам необходимы, иначе мы протянем ноги. Ну а потом Адриатическое море. Австрия – это же какая-то бессмыслица, конфуз, позорящий любую приличную карту. Нам принадлежат немецкие страны, и так как мы не можем позволить запереть дверь перед самым нашим носом, нужно завладеть славянским Брокеном, который преграждает нам доступ к Средиземному морю, Краине и Истрии. Черт возьми, – кричал он, – я знаю, что тут нам в шубу заберутся вши! Но все лучше иметь шубу со вшами, чем замерзнуть до смерти без порток…

Я спросил его:

– Дозволят ли нам такое господа англичане?

– Англичане? Они быстро затыкают себе глотки, когда их бьют по физиономии. – Он любит Францию и радуется ее славе, но англичан – прямо-таки ненавидит.

И вот еще какая в нем странность. Какой-нибудь немец желчно обвиняет императора и с горечью говорит о Германии – он радуется и ругается вместе с ним. Когда француз острит над нами, он смеется, но в то же время, в виде реванша, рассказывает о последних глупых выходках губернатора в Сайгоне. Но если англичанин осмеливается сделать самое невинное замечание относительно одного из наших самых глупых консулов, он приходит в ярость. Вот почему ему пришлось когда-то покинуть Индию. Не знаю, что ему сказал английский полковник, знаю только, что Эдгар Видерхольд схватил хлыст и вышиб тому один глаз. С тех пор прошло уже сорок лет, а может быть, пятьдесят или шестьдесят. Он бежал тогда, поселился в Тонкине и безвыездно жил на своей ферме задолго до того, как страну заняли французы. Тогда он поднял трехцветный флаг на берегу Светлого Потока, опечаленный тем, что на его флагштоке развевается не черно-бело-красный стяг, но при этом радовался, что это во всяком случае не «английская тряпка».

Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают человека в юном возрасте, то он живет бесконечно долго. Он становится выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, защищающий от всяких хворей. Так было и с Эдгаром Видерхольдом. Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но каждый день с шести часов утра он сидел в седле. Волосы его были совершенно седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. У него было узкое, вытянутое книзу лицо и тощие палки-руки с длинными желтыми ногтями – острыми и крючковатыми, прямо как у хищных животных или птиц.

Я протянул ему папиросы. Сам я уже давно перестал их курить, они испортились от морского воздуха. Но он нашел их отменными, ведь они были немецкого производства.

– Не расскажете ли вы мне, почему Легион изгнан из вашего бунгало?

Старик не отходил от перил.

– Нет, – сказал он.

Потом хлопнул в ладоши:

– Бана! Дэвла! Вина и стаканов!

Индусы поставили столик, он подсел ко мне. Я чокнулся с ним:

– За ваше здоровье! Завтра я должен уезжать.

Старик отодвинул свой стакан:

– Что такое? Завтра?

– Да, лейтенант Шлумбергер прибудет с отрядом третьего батальона и возьмет меня с собой.

Он ударил кулаком по столу:

– Это возмутительно!

– Что?

– Что вы завтра хотите уезжать, черт возьми! Это скандал!

– Да, но не могу же я вечно оставаться здесь, – засмеялся я. – Во вторник будет уже два месяца.

– В том-то все и дело! Я успел привыкнуть к вам. Если бы вы уехали, пробыв у меня час, то я отнесся бы к этому совершенно равнодушно. – Тут он весь подался вперед. – Да, будь дело раньше, я бы и пальцем не шевельнул для того, чтобы удержать вас здесь. Но теперь кто у меня бывает? Заглянет какая-нибудь пыльная душонка раза два в год. Немцы здесь вообще появляются раз в пятилетку. С тех пор, как я перестал принимать легионеров – только так…

Тут я его поймал на слове:

– Давайте я задержусь еще на восемь дней, если скажете, почему перестали их у себя принимать.

– Что? – Мое предложение его, кажется, возмутило. – Немецкий писатель торгуется, как купец какой-нибудь?

– Ну да, – согласился я. – Мы покупаем у крестьянина баранью шерсть и прядем из нее нити, ткем пестрые ковры…

Сравнение понравилось ему, он засмеялся:

– Продаю вам этот рассказ за три недели вашего пребывания у меня!

– В Неаполе я выучился торговаться. Три недели за один рассказ – это называется «заломить цену». К тому же я покупаю кота в мешке и понятия не имею, окажется ли товар пригодным. И получу-то я за этот рассказ самое большее двести марок; пробыл я уже здесь два месяца и должен остаться еще целых три недели, а я не написал еще ни одной строчки. Моя работа должна хотя бы окупаться, иначе я разорюсь…

Но старик отстаивал свои интересы.

– Двадцать седьмого числа – мой день рождения, – сказал он, – и в этот день не хочу я что-то оставаться один. Итак, восемнадцать дней – крайняя цена! А то я не продам своего рассказа.

– Ну, что поделать, – вздохнул я, – по рукам!

Старик протянул мне руку.

– Бана, – крикнул он, – Бана! Убери вино и стаканы. Принеси пиалы и шампанского!

– Атья, саиб, атья.

– А ты, Дэвла, принеси шкатулку Хонг-Дока и игральные марки.

Служка принес шкатулку, по знаку своего господина поставил ее передо мной, нажал пружинку. Крышка сразу откинулась. Это была большая шкатулка из сандалового дерева, благоухание которого сразу наполнило воздух. В дереве были инкрустации из маленьких кусочков перламутра и слоновой кости, на боковых стенках были изображены слоны, крокодилы и тигры. На крышке же красовалось распятие; по-видимому, это была копия с какой-нибудь старой гравюры. Однако Спаситель был без бороды, у Него было круглое, даже полное лицо, на котором было выражение самых ужасных мук. В левом боку не было раны, отсутствовал и весь крест; этот Мессия был распят на плоской доске. На дощечке над его головой не было обычной аббревиатуры I.N.R.I., а следующие буквы: K.V.K.S.II.C.L.E. Это изображение Христа производило