Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

и остальных [«Елизавета и Эссекс»]; его лицо навсегда останется в нашей истории. Он достал очки из ярко-красного футляра.

Я подумала (как это часто со мной бывает) о множестве комментариев, которые нужно записать. Остановлюсь на одном. Если бы я читала этот дневник как книгу, которая случайно попала мне в руки, думаю, я бы вцепилась в портрет Нелли и, возможно, сочинила бы целую историю только про нее – было бы забавно. Характер Нелли; наши попытки избавиться от нее; примирения.

Вулфы приехали в Родмелл на двухнедельные рождественские каникулы в субботу, 22 декабря. Шел проливной дождь; Беллы были в Синде (Уилтшир); Леонард подрезал фруктовые деревья.

26 декабря, четверг.

[Родмелл] И вот я сижу в своей новой комнате – спальне, а не гостиной, с занавесками, столиком, камином, – из окон которой видно то сияние солнца над ручьями, то грозу над церковью. На Рождество была ненастная непогода, а сегодня – безоблачный день подарков[1021]; мы оба очень счастливы – если бы только не проклятый Бинг-Стэмпер со своим правом эксплуатировать и продавать холмы синдикату. Об этом его намерении мы узнали от Перси, и я готова протестовать; действительно, надо написать Оттолин и узнать у нее имя того коротышки, который занимается охраной холмов. Это место всегда под угрозой – так было и, возможно, будет всегда[1022]. Вырубка деревьев и уничтожение холмов – величайшее, на мой взгляд, беззаконие; примерно то же самое миссис Коул[1023] думала про армян. Меня это невероятно успокаивает – две недели в одиночестве; позволить себе такое чаще просто невозможно. Нас безжалостно осаждали гости: Морган, Роджер, Адриан. Теперь же мы решили уединиться – это и правда кажется возможным. Энни мне очень симпатизирует; у нас постоянно печется вкусный хлеб. Жизнь течет увлекательно, просто, быстро и эффективно – вот только с «Волнами» одни проблемы. Я пишу две страницы откровенной чепухи, напрягаюсь; делаю разные варианты одного и того же предложения; иду на компромиссы; стреляю мимо цели; хватаюсь за возможности; в итоге мои записи напоминают бред сумасшедшего. Потом я перечитываю и вдохновляюсь, делаю пометки карандашом и придаю тексту хоть какой-то смысл. И все же я неудовлетворена. Мне кажется, что чего-то не хватает. Не хочу ничем жертвовать ради благовидности текста. Доверяю своей интуиции. Мне все равно, если большую часть придется вычеркнуть. Оставшийся текст будет иметь смысл. Сейчас я планирую писать наскоком – о Лондоне, диалоги – и безжалостно рваться вперед, а потом, если из этого ничего не выйдет, я буду знать, что хотя бы все перепробовала. Мне бы хотелось получать больше удовольствия от процесса и результата. Но я не думаю об этом целыми днями, как это было с «Маяком» и «Орландо».

Перед моим отъездом на чай приходил Клайв; мы просидели вдвоем час или два. Клайв спросил, передали ли мне, что он раскритиковал «Свою комнату». Я ответила «нет». Он был немного раздражен и говорил, что у меня даже шутки морализаторские. «Куда ни глянь, одни женщины» – их слишком много – идей мало – ничто не сравнится с «Орландо». А затем, сам себе противореча, он хвалил «Орландо» в сравнении с «Маяком», хотя раньше утверждал обратное. Но его критика основана на теории, что я не чувствую гендерные различия, как будто в моей палитре не хватает цвета, скажем пурпурного, и поэтому мне лучше писать книги вроде «Орландо», а не «На маяк». Признаюсь, есть в его словах доля правды – особенно в том, что мои монологи, потоки мыслей, лучше описаний внешности персонажей. Но Клайв, как всегда, быстро завел свою обычную шарманку – мол, хватит с него любви, а если любовь потерпела неудачу, то и с жизнью покончено. Разумеется, мы добрались до темы Мэри, и он опять настаивал, что не мог поступить иначе, и никто бы не смог, а еще, оказывается, угрожал ей уехать во Францию к другой возлюбленной, вернее, к даме, которая любит его. Но любит ли? Возьмет ли его с собой в Египет? Все в жизни Клайва в каком-то подвешенном состоянии – нереальное. Все завязано на Мэри, и ничего другого не осталось. А я постоянно думаю: «Сколько же в нем жизни, возбуждения, слов и веселья! Как же долго мы знакомы…». И вдруг появляется образ Тоби – этот странный призрак. Порой я думаю о смерти как об окончании экскурсии, на которую я отправилась, когда он умер. Как будто я должна остановиться и сказать: «А вот и ты». И все же Тоби теперь кажется мне каким-то чужим. Те письма, которые читал Клайв, сделали его странным и потусторонним[1024].

Даже в моей идеальной комнате мерцают лампы и слышен лай собаки. Пойду к Леонарду, почитаю елизаветинцев и поставлю в духовку нашу стеклянную форму для запекания.

28 декабря, суббота.

Бернард Шоу сказал недавно вечером у Кейнсов – Кейнсы только что уничтожили мою идеальную двухнедельную тишину, приехав на своем «Rolls-Royce», а Л. уговорил их остаться и, думаю, склонен считать мое сопротивление этому абсурдным, хотя сам недавно был недоволен приездом Клайва, – короче говоря, Бернард Шоу сказал мне[1025]:

– Я никогда не писал ничего, кроме стихов. Один человек выпустил книгу о том, что от пары слов зависит ритм целого акта пьесы “Врач перед дилеммой[1026]”. Мой ритм настолько жесткий, что когда на днях мне нужно было скопировать страницу из Уэллса в разгар собственного сочинительства, я просто не смог – перо не слушалось. Я хотел выработать свой неутомимый ритм, но до того момента просто не понимал, насколько он уже силен. “Дом, где разбиваются сердца” – моя лучшая пьеса. Я написал ее после того, как гостил с вами у Веббов в Сассексе – возможно, меня вдохновили именно вы[1027]… А Лидия ведет себя так, словно она не Леди, а сама королева Виктория[1028]… Нет, я никогда не встречался со Стивенсоном[1029] – миссис Стивенсон[1030] думала, что у меня простуда.

– Вы ведь пишете на ирландском, мистер Шоу. Как и мистер Мур.

– Мур – странный человек с задатками таланта, который он развивает с величайшим терпением. В былые времена мы часто смеялись над ним. Он вечно рассказывал истории о себе и одной даме – знатной даме, которая постоянно бросала что-то ему в голову, но промахивалась. И он говорил: “Подождите-подождите, сейчас будет самое интересное”. Он был невероятно сдержанным человеком, но для нас – просто посмешищем. А однажды Золя[1031] сказал мне: “Я открыл для себя великого английского романиста”. “Кого же?” – спросил я. “Его зовут Джордж Мур”. И я расхохотался – не наш ли это маленький Джордж Мур с