Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич

мы все сошлись, да еще такие, на которые мы потратили с неделю, то мы никогда не дойдем до конца. Прошу не забывать, что наша общая цель – найти верное средство к преодолению революции.

– Это насилие! – заорали не менее пронзительно другие из присутствующих. – У вас нет права запрещать что-либо!

Голоса:

Это насилие, диктатура, вы не смеете запрещать это говорить, долой Яблочкова, долой, просим, просим, ебена мать

Яблочков:

Это не работа, а трата времени, так всякий может свести на нет, я протестую, я отказываюсь, ебена мать, ступайте к черту

Мартьяныч поднялся и голос его загрохотал, покрывая общий визг, вой и матерщину. “Молчание! Господа, я считаю более важным для успеха работы общее согласие и уступчивость, чем подобное ожесточение. Непримиримость – вещь необходимая в отношении к врагу5, но между нами подобные вещи недопустимы. Поэтому я предлагаю, во-первых, узнать у философа Корнилова, важно ли его заявление?”

Корнилов: Важно.

Мартьяныч: Весьма ли важно ваше соображение?

Корнилов: Весьма важно.

Мартьяныч: Вы считаете, что без вашего вмешательства будет совершена ошибка, которая может возыметь пагубные последствия?

Корнилов: Считаю.

Мартьяныч: В таком случае, по совести, предлагаю заслушать философа Корнилова.

– Сказка про белого бычка, – попробовал сопротивляться Яблочков. Но его никто не поддержал.

– Вот мое заявление, – заявил Корнилов, подтягивая брюки, – я считаю конец принятого вчера определения нелогичным из-за присутствия в нем лишнего слова.

Совершенно достаточно сказать: революция есть торжество зла над добром (можно обойтись без сил) посредством потрясения порядка. Я предлагаю выбросить слова “сил” и “государственного”. Особенно важна вторая часть. Революция – не только потрясение государственного порядка. Она распространяется и на общественный, и на нравственный, и на прочие порядки. Вы сужаете вашу формулу, а при таких условиях она может оказаться бессильной.

“Согласны ли присутствующие принять к обсуждению указанную формулу?” – спросил Мартьяныч. “Согласны, согласны”, – завопили со всех сторон сбытчики. “Кто в таком случае берет на себя обязанности противника?” – спросил Мартьяныч. Яблочков вскочил, не дожидаясь окончания вопроса: “Господин первоприсутствующий, обязанности эти мне принадлежат по праву, так как я был докладчиком в момент заявления присутствующего Корнилова. Мне кажется…” – “Не волнуйтесь даром, за вами слово”.

– Господа, – Яблочков выпятил отсутствующую грудь, обвел присутствующих взглядом и отбивая знаки препинания ложкой, которую он держал в правой, тогда как левую держал в кармане. – Вам известно, до чего важна точность определения. Определение – это догма, воплощение Слова, единственное и возможное. Наши отцы не постояли перед расколом в вопросах о поправках писания, и если бы славные заветы и традиции прошлого не были утеряны, никаких потрясений и не было бы. Произнесите нужное слово, и перед вами откроются все двери, завоют нужные ветры, кончатся враждебные времена. Скажите, в таком случае разве можно не привнести самых тщательных усилий и <не> проявить величайшую осмотрительность, иначе нужные слова не будут найдены и все наши надежды, надежды всей России пойдут прахом?

– К делу, к делу, мы уже слышали, согласны, приступайте к революции, – раздалось несколько голосов.

– Я повторяюсь, – продолжал Яблочков, перегибаясь через стол, – но это не лишне, так как сегодняшний инцидент – лучший показатель, как быстро забываются простейшие истины. Вы знаете, какое непростительное невнимание проявили высочайшие особы и что из этого вышло в 1905 году…

– Яблочков, я бы вас просил не касаться некоторых особ, – перебил первоприсутствующий.

– Мы должны знать всю правду, правду, всю правду, это основное условие нашего успеха. Рассмотрение ошибок, допущенных государем, не менее важно, чем все остальное. Мы знаем, что делалось перед японской войной. По совету приближенных обратились за помощью к отцу Кронштадтскому6. Это ли был путь, спрашиваю я вас? С одной стороны, Филипп, с другой – Пантос и, наконец, Кронштадтский. Ясно, что при таких условиях японская война должна была быть проиграна.

– Знаем, правильно.

– Все остальное было отсутствием нужных заклинаний и формул. Вместо них прибегали к Распутину. Мы все одинаково уважаем покойного старца, но разве это средство выиграть войну и предотвратить революцию? Были ли опрошены звезды? Были ли найдены формулы? Пытались бороться <с?> цензурой и формулами. А Керенский, разве не будь на выпущенных им деньгах свастики7, большевики опрокинули бы его? О невежественные люди! Но все эти прегрешения – ничего в сравнении с ошибками, допущенными в нашей армии. Здесь мы можем говорить открыто, не опасаясь.

– Правильно, правильно, надо говорить правду.

– Не оказался ли Деникин таким же невеждой в философии, как и генерал Врангель? Какие у них были шансы победить большевиков? Никаких. Случилось то, что должно было случиться.

– Но еще не все потеряно.

– Нет, не потеряно.

– Вместо того чтобы мечтать о десанте в Крыму или Одессе и повторения прежних ошибок, займемся философией.

– Браво, правильно.

– Установим точные формулы, применение каковых низвергнет большевиков, а сперва установим наше владычество здесь. Константинополь – наш город, Царьград, завещанный нам от века. Мы пришли сюда, чтобы наконец принять это наше наследие.

– Правильно, к делу.

– Но если мы будем идти путями житейскими8, мы ничего не добьемся. Пути небесные дадут нам все, чего мы не пожелаем.

– К делу, к делу, – раздались голоса. Но Яблочков еще не кончил декламировать.

– После того как наше владычество тут будет утверждено, в день, когда Константинополь станет Царьградом матерьяльно, а не только духовно, каков он <был> всегда, власть большевиков кончится, и мы вернемся в Москву под звон кремлевских колоколов.

Стоило произнести Яблочкову эту, столь ходячую в те времена фразу – “под звон кремлевских колоколов”, как невероятный восторг овладел присутствующими. Все поскакали с мест, стоявшие в очереди кинулись в обжорку, началась давка, послышался звон разбиваемых тарелок, и из сотни глоток на все лады вырвался один и тот же давно знакомый крик – “в Москву, в Москву!”.

Когда волнение улеглось, Мартьяныч поднялся с лицом весьма недовольным:

– Присутствующий Яблочков, вы заслуживаете несомненного порицания, вместо того что философствовать, вы повторяете зады и пользуетесь дешевыми эффектами, вместо того чтобы подвинуть обсуждение вперед. Торопись, люди торопятся работать.

– Я не заслужил вашей суровости, первоприсутствующий, но вернемся к вопросу. Корнилов, расширяя понятие революции, принадлежит к числу тех людей, которые применяют слово “революция” всюду – где надо и не надо: революция в положении женщины, революция в деле приготовления духов и одеколона и тому подобное. Нет, нам такая революция не нужна.

– Вы забываете, что нам никакая революция не нужна, – поправил Мартьяныч.

– Когда мы говорим о революции, мы подразумеваем государственный переворот прежде всего, я думаю, что события пятого и семнадцатого года есть прежде всего государственный