Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич

показывайся пока тут, будут неприятности. Мне тебя жалко, потому что люблю. Но что делать. Надо ждать. Может быть, все и уляжется.

Ильязд покинул улицу Величества с болью в сердце. Внезапно он потерял то, чего не ценил вовсе, но что теперь, после того как было утеряно, стало неестественно дорогим. Он мог прожить еще долгие месяцы на Пера и уехать прочь, даже не попрощавшись с Хаджи-Бабой и прочими, он знал отлично, что был способен на это. Но теперь, когда неожиданно обнаружилось, что сюда ему нет возврата, до чего необходимым, жизненно необходимым оказалось для него это общество. И по мере того как Ильязд удалялся, шагая вдоль площади, он все более убеждался, что, действительно, существовать без Хаджи и Шоколада не может ни одного дня и если они будут настаивать и окончательно откажутся принять вновь Ильязда в свое общество, то единственный исход – смерть. Нет, не может быть, Хаджи-Баба не откажется, он поймет, Ильязд готов на все: немедленно принять ислам, покинуть американцев и Пера, приняться за какую угодно работу, продаться в рабство, словом, готов на все, но лишь бы вернуть столь неосторожно утерянное счастье.

В таком настроении Ильязд сел в трамвай и поехал в направлении Семибашенной крепости6, чтобы обдумать, как ему быть.

Он миновал Голубиную мечеть, вспоминая о своем путешествии и о<б> Озилио. Но Озилио не вызвал в нем отклика. Поехал вдоль пустырей, разглядывая из окна небо и воздух, и вырезанные полукругами облака, минареты, развалины погорелых домов, кофейни, набитые народом, прохожих и пассажиров, с такими чувствами, как будто он приехал только сегодня. Как будто это его вина, что он умеет жить только волнообразно, подыматься и падать, отходить и приближаться, терять и находить, и как будто в жизни есть что-нибудь, кроме орла и решки. Теперь Стамбул казался ему обаятельным, и что из того, что ради этого Ильязду потребовалось прожить пару месяцев на Пера.

Счастливое существо, умеющее оправдать себя при всяких обстоятельствах. Говорил ли Ильязд себе когда-нибудь, что не прав. Нет, разумеется, нет. Неправ мог быть кто угодно, но только не он, плохим – что угодно, но только не то, что он делал сам, если он был совершенен и непогрешим, и эта удивительная способность совершенного оправдания, можно сказать, мания самооправдания (в которой, впрочем, не было ни мании величия, ни самовлюбленности), позволяла Ильязду успокаиваться после каких угодно разочарований и потрясений. Так и теперь, доехав до Семибашенной (крепости), он себя уже ни в чем не упрекал, он был прав, а виноваты Хаджи и прочие, и был убежден, что сумеет доказать им, что они не правы и так далее. Словом, все обстояло уже благополучно.

От Семи башен ему пришло наконец в голову пойти проведать Озилио. Посмотрим, что нагородит этот, после Хаджи надо проинтервьюировать Озилио и потом Синейшину, картина тогда будет полная.

Он вышел за город и направился вдоль стен. Морской ветер тут, не встречая пределов, шалил по оврагам, нагибая кипарисы и жимолость. Кладбищенские прямоугольники тянулись отсюда на север, не зная конца и пределов, охватывая кольцом умирающий город. Весна чувствовалась еще сильнее, чем на берегах Босфора. Новая трава росла вдоль дороги и могил, и горицветы уже показывались там и сям. У ворот в захудалом кафе сидели дервиши. Немало их попадалось и по дороге. Ветер подымался к верховьям, возвращался обратно, вздувая пыль и набивая ею рты прохожих. Весна, весна, еще раз весна. Все одна и та же и, однако, неотразимая, пошлая, но обновляющая, надоедающая, но всякий раз желанная. Ильязд наслаждался и кофе, и наргиле, и сластями, и разговором – так, несколько слов: хорошая погода, только ветер, да, только ветер, будет снова дождь, может быть, хороший кофе, – и шел дальше, следя за птицами в небе, за могилами пашей и нищих, за греками, толпами отправлявшимися в монастырь к золотым рыбкам7, за парочками, разглядывавшими, опершись на решетку, могилу паши, на тюрбаны, фески и котелки. В конце концов, Хаджи-Баба – не один первый встречный Хаджи-Баба, первый встречный друг, первый встречный несет весну, первый встречный несет счастье, первый встречный несет радость, первый встречный несет солнце, несет все и не несет ничего, любой дорогой, любой хорош, любой правилен, первый встречный.

Дорога подымается и виляет. Башни довольно-таки развалились. Всадники в чалмах проносятся вскачь. На лужайке несколько стариков сидят и курят у кривоногого вяза. Поверх стены видны минареты. Не все ли равно, куда идти, что делать, о чем думать, чем увлекаться, чем жить, лишь бы идти, лишь бы дышать, думать, увлекаться и жить. Все пройдет, не оставляя воспоминаний, говорил Синейшина. Прав Синейшина. Разве может он после этого чему-нибудь придавать значение. Нет, будем переливать из пустого в порожнее; Синейшина, он переливает из пустого в порожнее, Озилио – из пустого в порожнее, Хаджи-Баба тоже, Ильязд тоже, один Суваров делает вид, что делает дело. Суваров верит в деньги. Дурак. И я вот не верю, говорит Ильязд.

Им снова овладевает состояние полнейшего самодовления. Он знает, что все пройдет, изменится, и сам он, Ильязд, изменится, перестанет быть на себя похожим, станет совсем другим человеком и одно только общее останется между ними, Ильяздами всех возрастов, один мост – самодовление. Он вдруг становится на руки, а потом бросается в бегство. Бежать в гору трудно, но он все-таки бежит, как привык бегать на спортивной дорожке, потом спускается на какую-то лужайку и начинает бегать вокруг дерева. Озилио, Синейшина, Суваров, Баба, вот мой ответ, бегите вокруг дерева. Я бегу вокруг дерева, ты бежишь вокруг дерева, он бежит, мы, вы, они бегут вокруг дерева, ха-ха-ха, вокруг дерева. Айя София, беженцы, кемалисты, Советы, вокруг дерева. Бежим вокруг дерева.

Всякое слово, приходящее ему на ум, он повторяет множество раз. Ильязд пьян. “Я пьян, ты пьян, он пьян”, – говорит он. И потом: “Пьян, пьян”. И с дурной замашкой начетчика цитирует Хайяма.

Ильязд не заметил, сколько он прошел пути. Его внимание привлек цыганский табор, расположившийся около одной из башен. Вероятно, это и есть Новый Сад. Он приблизился к новым встречным.

Цыгане ничуть не отличались от цыган, какими они бывают повсюду. Но на этот раз они показались Ильязду знакомыми. Как же, это тот же табор, что три года назад стоял под крепостью Четырех Церквей. “Это я, – кричит Ильязд, – человек-ящерица, помните Четыре Церкви?” Его узнали. “Ящерица!” – кричат, бросаются навстречу, здороваются, приглашают войти в грязнейшие палатки.

Ильязд не дает возможности даже расспросить его. Ящерице нужна