Гарантия успеха - Надежда Кожевникова

Но когда он дошел до ворот своего дома, чувство торжества сменилось в нем какой-то подавленностью, точно не он подмял под себя своего врага, а его подмяли, — и пусто, тоскливо стало внутри. Он сел на крыльцо и вдруг почувствовал, что дрожит.

Такое случалось с ним потом не раз: пережитое волнение отзывалось после слабостью, дрожью и какой-то непонятной тоской. Он вообще был по натуре впечатлительным и даже сам недоумевал иной раз, как быстро сменяются у него настроения. К примеру, при всей своей деликатности, он мог вдруг ни за что ни про что надерзить хозяевам, огрызнуться на самый безобидный вопрос, хотя после чувствовал себя очень неловко. Или, будучи от природы обязательным, верным, вдруг на сутки куда-то пропадал, а возвратившись, вел себя просто нагло: отъедался и заваливался спать. В такие черные дни он сам себе бывал противен, но держался так, будто хотел сказать: «А пропади оно все…» И с расспросами приставать тогда к нему было бесполезно.

Отчего это на него вдруг находило? Он и сам не понимал. Просто, можно сказать, накатывало. И уже никакие запоры, запреты не могли его удержать. Он стекла бы вышиб, сквозь огонь бы прошел- ничто бы его не остановило.

Но появилось все же такое в его характере не вдруг, не без причин. Не потянет просто так на бродяжничество породистого пса. И сваливать все на дурное влияние окрестных дворняг тоже неверно. Нет, как ни грустно об этом вспоминать, виноваты были сами люди. И вот почему…

Микки Первый рано почувствовал себя взрослым. С ним мало нянчились, мало баловали, а отнеслись к нему сразу как к вполне серьезному псу, на которого можно положиться.

Бабушка говорила: «Микки, послушай, там никто не идет? Не по себе мне как-то, может, выйдешь?»

И Микки выходил на крыльцо, оглашал двор воинственным рыком, подбегал к калитке, обнюхивал, хотя отлично знал, что никого нет, все тихо, спокойно, но раз бабушка просит, раз ее что-то беспокоит — пожалуйста, что ему стоит обежать двор.

Он был послушным, исполнительным, каким, верно, и должен быть пес, сознающий главным своим предназначением служение людям. И ему казалась единственно правильной, разумной такая жизнь: он чутко спал, аккуратно по часам ел и радовался, заслужив одобрение хозяев. А что его в будущем ждет, каким оно будет, это будущее, он не задумывался: зачем?

Так прошло две зимы, две весны, два лета и две осени. А на третью осень внучке надо было в школу идти. Дачу решили закрыть, но вот что с Микки делать? В город его взять? Там тесная квартира. Договорились, что временно за ним присмотрит лесник. А весной они решат, как быть. Конечно, отдавать его насовсем они не собирались: это был бы большой грех.

А у лесника еще жила лайка. Он сказал: «Что одна собака, что две — какая разница? Уж как-нибудь справимся, не беспокойтесь. Все будет в порядке, говорю».

Он, лесник, дурного не хотел, еду делил между собаками поровну. Но вот с ночлегом… Лайка-то в будке спала — что ей мороз, когда такая шуба! А у Микки шерсть коротенькая, почти голым, можно считать, ходил, а его спать определили на открытой веранде.

Странно, что он вообще выжил тогда. Даже окрестные псы удивлялись: «Ну люди! Не соображают ничего…» У них даже злость к Микки пропала: пусть он и задавака, но ведь подумать, какая беда — совершенно раздетый в такой мороз, брр! — страшно представить.

Но Микки выжил. Потому что на верандочке, конечно, не спал. А заползал в будку к лайке и там жался к ее шубе, к ее живому теплу, и она его не прогоняла.

И такое не только у людей бывает, но и у собак, когда на пределе отчаяния вдруг сила какая-то рождается в душе и смелость, уверенность- да, выживу. Потому что хочу жить! Но все будто сдвигается внутри плотнее, клеточка к клеточке, — и внешне кажется, такой же вроде, как был, — но нет, все уже теперь по-другому.

Микки не знал, почему с ним так поступили. Но растерянность, смятение, боль — все это уже было им изжито, когда они вернулись за ним весной и снова его к себе забрали.

Он не озлобился, нет. Но за ту зиму он столько всего перевидал, что прежняя размеренная благополучная жизнь стала казаться ему далекой-далекой и даже зыбкой какой-то, как сон. И неужели он мог всерьез считать, что лаять в пустое пространство, устрашая неизвестно кого, в самом деле стоящее занятие?

И исполнительность, послушность — самые главные добродетели? Какая наивность!..

А бахвальство его своей породой, положением комнатного пса — глупо, стыдно! Гордиться можно было другим: тем, что он выжил, что не боялся теперь ничего.

Он даже драться стал иначе, не как раньше, когда победа доставалась ему огромным напряжением всех сил и ему казалось- все решала. Нет, теперь ему было, в общем, все равно, кто победит: ему ли порвут ухо, он ли кому порвет, — дрались на равных и расходились беззлобно. Ведь что ему было теперь доказывать? И кому? Они видели его унижения, видели его в беде- он подбирал их объедки- и они его тогда не трогали.

Но он не был сломлен. Просто, познав вкус свободы, бродяжничества, горький вкус сиротства, он не мог уже оставаться прежним холеным псом, всегда послушным воле хозяев. Теперь на него вдруг что-то находило — воспоминания? тоска? — и он пропадал, убегал из дому. И то, что хозяева за эти побеги его не наказывали, как бы даже и не замечали, — в этом было их молчаливое признание своей вины.

…Микки исполнилось шесть лет, что приравнивается примерно к человеческому тридцатилетию. То есть он был в самом расцвете сил. Крупный, статный, редкой тигровой масти, но в шрамах, ссадинах, как какой-нибудь подзаборный пес. И что-то было вызывающе-отчаянное в его взгляде, хотя он бывал и мягким, кротким, ласковым — уж как на него найдет. Но если бы его спросили: «Ты любишь своих хозяев?»- он бы, не раздумывая, ответил: да.

Тогда почему однажды он ушел и прожил в другой семье почти месяц — почему, спрашивается?

Его искали. Расклеили повсюду объявления: так надолго он еще ни разу не пропадал. Обещали вознаграждение, но никто ничего о нем не слышал. Потом какая-то женщина в магазине сказала, что видела его за переездом, у дома с резными балкончиками. Нет, он не был привязан. Сидел у калитки, чего-то ждал. Нет, вид у него вовсе не казался угнетенным.

Они, конечно, не поверили. Микки, считали они, украли, похитили и держат взаперти. Бедный, как он, наверно, истосковался!

Хозяин кинулся его вызволять. Выяснил адрес, нашел дом. Калитка была открыта. Он позвонил. Никто не вышел. Он поднялся на крыльцо. Толкнул дверь — и замер на пороге.

За обеденным столом сидела семья: мужчина, женщина, дети. А на подстилке в углу в царственной позе возлежал — кто же? — Микки!

Он не вздрогнул, не взвизгнул от радости, увидев хозяина, а не спеша, как бы даже нехотя, поднялся, подошел, взглянул ему в лицо: мол, что ж, пошли…

Что было сказано между людьми, не столь важно: как-то они объяснились.

Но вот молчание хозяина и пса, идущих рядом обратной дорогой, было красноречивей, весомей слов. В нем выразилось и недоумение, и гнев, и растерянность, и упрямство, — только когда они уже к своей калитке подошли, хозяин посмотрел собаке в глаза: