Собиратели ракушек - Розамунда Пилчер

— Не думаю. Мне только кажется, что мой сын Ноэль начал подозревать об их существовании. Что его на это натолкнуло — не знаю. Но я не уверена…

— Почему вам так показалось?

— Он их искал, перерыл весь чердак. И очень разозлился, когда ничего не нашел. Но искал он явно что-то определенное, в этом я не сомневаюсь. Видимо, эти этюды.

— Скорее всего, он представляет, сколько они могут стоить. — Мистер Брукнер взял следующий холст. — «Сад в Аморетте». — Сколько всего этюдов?

— Четырнадцать.

— Они застрахованы?

— Нет.

— Потому вы их и спрятали?

— Нет. Я спрятала их от Амброза, не хотела, чтобы он их нашел.

— Амброз?

— Мой муж… — Пенелопа вздохнула. Улыбка погасла, и вместе с ней погас тот трепетный отсвет юности. Она снова выглядела соответственно возрасту, красивая седая женщина, которой за шестьдесят и которая устала стоять. Она отошла от камина и села в уголок дивана, положив руку на спинку. — Понимаете ли, у нас никогда не было денег. В том и был корень зла.

— Вы с мужем жили на Оукли-стрит?

— Да, после войны. Войну я провела в Корнуолле, с маленькой дочерью на руках. Потом в Лондоне во время налета погибла Софи, это моя мать, и мне надо было ухаживать и за отцом тоже. И он отдал мне дом на Оукли-стрит… и… — Она безнадежно покачала головой и засмеялась. — Да разве расскажешь в двух словах. Вы ничего не поймете.

— Начните сначала и рассказывайте все по порядку.

— Это займет весь день.

— Я не спешу.

— Ах, мистер Брукнер, боюсь, вам будет скучно все это слушать.

— Вы — дочь Лоренса Стерна, — сказал он ей. — Вы можете прочитать мне телефонную книгу от корки до корки, и я буду слушать как завороженный.

— Какой вы милый человек! Ну что ж, тогда…

В 1945 году моему отцу было восемьдесят, мне — двадцать пять. Я была замужем за лейтенантом военно-морского флота, и у меня была годовалая дочь. Какое-то время я прослужила в женских вспомогательных частях на флоте, очень недолго, там и встретила Амброза. Когда я поняла, что у меня будет ребенок, я уволилась и уехала домой в Порткеррис. Там и жила до конца войны. За те годы я всего раз или два виделась с Амброзом. Он все время где-то плавал, сначала в Атлантике, потом на Средиземном море, а под конец войны на Дальнем Востоке. Должна признаться, меня это не слишком огорчало. У нас с ним был, как это обычно называют, военный роман, а такие отношения чаще всего не выдерживают испытания мирным временем. Но со мной находился папа́. Человек он был необычайно энергичный и очень молодо выглядел, но гибель Софи сломила его, он постарел у меня на глазах, и я не могла его оставить одного. Кончилась война, и все изменилось. Мужчины вернулись домой, и папа́ сказал, что пора и мне возвращаться к мужу. Должна признаться, я этого не хотела, вот тогда-то отец сообщил, что передал мне в собственность дом на Оукли-стрит, чтобы у меня всегда было где жить и я ни от кого не зависела и чтоб дети мои были обеспечены. После этого мне волей-неволей пришлось переехать в Лондон, и мы с Нэнси навсегда покинули Порткеррис. Папа́ провожал нас на вокзале, и это тоже было последнее прощание — больше я его не увидела, он умер на следующий год.

Дом на Оукли-стрит был очень большой. Настолько большой, что папа́, Софи и я жили всегда внизу, а верхние этажи сдавали жильцам, что давало нам возможность содержать и ремонтировать дом. Я не стала нарушать заведенный порядок. Супружеская пара, Вилли и Лала Фридман, прожили в доме всю войну. Они так и остались у нас. У них была маленькая дочь, она составила компанию Нэнси. Фридманы были постоянные жильцы. Остальные сменялись, приходили и уходили. По большей части это были художники, писатели, молодые люди, пытавшиеся пробиться на телевидение. Люди моего круга, но совершенно чуждые Амброзу.

Потом приехал Амброз. Не только приехал, но и демобилизовался из флота и стал работать в издательстве «Килинг и Филипс» в Сент-Джеймсе, в старинной фирме своего отца. Я очень удивилась, когда он рассказал мне об этом, но решила, что, если думать о будущем, он поступил правильно. Только потом я узнала, что он испортил свою военную карьеру — восстановил против себя капитана, и тот дал ему плохую характеристику. Останься он на флоте, далеко бы не продвинулся.

Теперь мы жили вместе. Я бы не сказала, что мы были вполне обеспечены, но все же жили богаче, чем большинство молодых пар. Мы были молоды, на здоровье не жаловались. Амброз работал в издательстве, и у нас был свой дом. Но и только. Кроме этого, у нас не было ничего — нам не на чем было строить наши отношения. Амброз тянулся к светской жизни, я бы даже сказала, он был сноб… считал, что надо заводить нужные знакомства, носился со всякими идеями на этот счет. Меня же ни светская жизнь, ни нужные люди не интересовали. Он считал меня оригиналкой, сетовал, что на меня нельзя положиться. Все, что казалось Амброзу важным, мне казалось тривиальным, я не могла разделять его амбиции. И потом этот вечный вопрос — деньги. Амброз не давал мне ни шиллинга. Вероятно, он полагал, что у меня есть свои средства, которые, впрочем, действительно были, но мне постоянно не хватало наличных денег. Когда я жила с родителями, в нашей семье не принято было вести разговоры о деньгах — без них, конечно, не обойдешься и хорошо их иметь, но говорить о них считалось неинтересным занятием. Во время войны я получала денежное пособие от морского ведомства. Папа́ каждый месяц добавлял мне немного и оплачивал счета, но в то время деньги не на что было тратить: мы донашивали старые вещи, и никто не обращал на это внимания.

Но жизнь в Лондоне, с Амброзом, — это было другое. Родилась моя вторая дочь, Оливия, в семье прибавился еще один рот. В добавление ко всему наш старый дом требовал немедленного ремонта. Слава богу, бомба в него не попала, но он дал трещины и, можно сказать, разваливался на части. Его надо было связать, починить крышу. Водопровод, отопление — все нуждалось в починке, и, конечно же, надо было сменить обои, покрасить кухню и прочее. Когда я заговорила о ремонте с Амброзом, он ответил, что дом — мой, мне о нем и заботиться. Кончилось тем, что я продала четыре картины Шарля Ренье — они принадлежали папе, но я их очень любила, — и на вырученные деньги сделала самый необходимый ремонт. Теперь хоть крыша не протекала и я не сходила с ума от страха, что дети сунут пальцы в развалившиеся розетки и их убьет током.

В довершение всего в Лондон возвратилась мать Амброза Долли Килинг, которая всю войну пряталась от бомбежек в Девоне. Она поселилась в небольшом доме на Линкольн-стрит, и на следующий же день начались неприятности. Меня она невзлюбила с самого начала, и я не была к ней в претензии. Она не могла простить мне, что я забеременела, тем самым, как она считала, поймав Амброза в ловушку. Он был ее единственным ребенком, и она считала, что он принадлежит ей одной. Теперь мне стало казаться, что я взяла в дом чужого пса — такой, едва приотворишь дверь, стремглав несется к прежним хозяевам. Амброз несся к своей мамочке. Он заглядывал к ней по дороге домой после службы выпить чашку чаю и утешиться ее сочувствием. По субботам с утра ходил с ней по магазинам, в воскресенье вез в церковь. Каждое воскресенье! Этого было достаточно, чтобы на всю жизнь отвратить меня от хождения в церковь.