Черепаший вальс - Катрин Панколь

Она почувствовала чье-то дыхание на своей руке и в ужасе открыла глаза.

Наклонив голову набок, на нее с любопытством смотрел черный пес.

— Дю Геклен! — воскликнула она, вспомнив бродячего черного дога, которого они видели накануне. — Ты откуда здесь взялся?

Струйка слюны свисала с брылястой морды. Его явно огорчал ее несчастный вид.

— У меня горе, Дю Геклен. Большое горе…

Он наклонил голову на другой бок, показывая, что слушает.

— Я люблю одного человека и думала, он тоже меня любит, а оказалось, что я ошиблась. Знаешь, моя беда в том, что я слишком доверчивая…

Пес, казалось, все понимал и ждал продолжения.

— Однажды вечером мы поцеловались, это был настоящий поцелуй влюбленных, мы пережили… неделю безумной любви. Мы ничего друг другу не говорили, мы едва касались друг друга, только пожирали друг друга глазами. Это было прекрасно, Дю Геклен, и страстно, и неистово, и нежно… А потом, не знаю, что на меня нашло, я попросила его уйти. И он ушел.

Она улыбнулась псу и погладила его по морде.

— А теперь вот плачу на скамейке, потому что узнала, что у него есть другая, и мне больно, Дю Геклен, очень больно…

Он мотнул головой, и струйка слюны прилипла к морде, сверкая на солнце, как мокрая паутинка.

— Смешная ты собака… Ты по-прежнему ничей?

Он понурился, словно говоря: «Ну да, ничей». И так и застыл, опустив голову, в какой-то чудно́й позе, с липкой ниткой слюны, свисающей, как ожерелье.

— А от меня ты чего хочешь? Я не могу тебя взять.

Она погладила широкий вздувшийся шрам на правом боку. Жесткая шерсть местами запеклась коркой.

— Ты и впрямь не красавец. Прав Лефлок-Пиньель. И экзема у тебя… И хвоста нет, обрубили под корень. И ухо висит, а от второго один пенек. Приз за экстерьер ты бы явно не получил, знаешь…

Он поднял на нее желтые прозрачные глаза, и она заметила, что правый у него выкачен и полон белой мути.

— Тебе выбили глаз! Бедняга!

Она говорила с ним, гладила его, а он не сопротивлялся. Не рычал, не пятился. Подставлял голову и щурился от удовольствия.

— Любишь, когда тебя гладят? Держу пари, ты куда больше привык к пинкам!

Он тихо заскулил, подтверждая ее правоту, и она снова улыбнулась.

Поискала следы татуировки на ухе, на внутренней поверхности ляжек. Ничего. Он лег у ее ног, вывалил язык и ждал. Она поняла, что он хочет пить. Показала ему рукой на озеро, но устыдилась: уж очень грязная вода. Ему бы сейчас мисочку чистой прозрачной воды… Она взглянула на часы: уже опаздывает. Вскочила — и он пошел за ней. Трусил рядом. Высокий, черный. Ей пришли на память стихи Кювелье:

Скажу, страшней от Ренна до Динана

Никто не видел. Черный и курносый,

Нескладный… и родные папа с мамой

Так ненавидели его, что просто

Уж утопить готовы были, верьте,

И мыслили предать позорной смерти…[99]

Люди сторонились, пропуская их. Ее разбирал смех:

— Видел, Дю Геклен? Ты людей пугаешь!

Она остановилась, посмотрела на него и жалобно сказала:

— Ну что же с тобой делать, прямо не знаю!

Он повертел обрубком хвоста, словно говоря: ну хватит раздумывать, возьми меня с собой. Умоляюще смотрел на нее здоровым красивым глазом цвета старого рома — соглашайся! Они стояли, глаза в глаза, примеряясь друг к другу. Он доверчиво ждал, она неуверенно прикидывала свои возможности.

— А кто за тобой будет смотреть, пока я в библиотеке? А если ты начнешь лаять или выть? Что скажет мадемуазель де Бассоньер?

Он уткнулся мордой ей в руку.

— Дю Геклен! — взмолилась Жозефина. — Это неразумно!

Она снова побежала, и он побежал тоже. Останавливался, когда она останавливалась, трусил за ней, когда она трогалась с места, подчиняясь ее ритму, не путаясь под ногами. Скользнул за ней, когда она открыла дверь подъезда. Подождал, когда подойдет лифт, и загрузился в него с ловкостью контрабандиста, обманувшего раззяву-таможенника.

— Думаешь, я тебя не вижу? — спросила Жозефина, нажимая на кнопку своего этажа.

И опять этот взгляд: отдаю свою судьбу в твои руки.

— Слушай, давай договоримся. Я держу тебя неделю, и если ты будешь хорошо себя вести, попробуем еще неделю, и так далее. А иначе отведу тебя в Службу защиты животных.

Он широко зевнул, что несомненно означало согласие.

Они вошли на кухню. Зоэ как раз завтракала. Она подняла голову и воскликнула:

— Вау! Мам! Вот это собака, не муфточка какая, целая собачища!

— Он привязался ко мне возле озера и не отставал.

— Его, наверное, бросили. Ты видела, как он смотрит? Можно его взять к нам, мам? Ну скажи! Ну пожалуйста! Ну скажи «да»!

Она обрела дар речи, ее пухлые детские щечки горели от возбуждения. Жозефина сделала вид, что колеблется.

— Я всегда хотела большую собаку. Ты же знаешь! — взмолилась Зоэ.

Взгляд Дю Геклена переходил с одной на другую. С встревоженной, молящей Зоэ на безмятежную Жозефину, которая вновь обрела контакт с дочерью и в душе наслаждалась этим.

— Он похож на Синего Пса, помнишь, ты нам читала на ночь эту сказку, и мы так боялись, что нам снились кошмары…

Жозефина начинала говорить страшным грозным голосом, когда на Синего Пса нападал Дух Леса, и Зоэ уползала с головой под одеяло.

Она раскрыла объятия, и Зоэ бросилась ей на шею.

— Ты правда хочешь, чтобы мы его взяли?

— Ой, ну конечно! Если мы его не возьмем, никто не возьмет. Он останется совсем один.

— Будешь с ним заниматься? Гулять с ним?

— Честное слово! Обещаю! Ну скажи «да»!

Жозефина смотрела в умоляющие глаза дочки. На языке у нее вертелся один-единственный вопрос, но она не задала его. Надо подождать, пока Зоэ сама не захочет с ней говорить. Она обняла дочь и выдохнула «да».

— Ой! Мамочка, я так рада! Как мы его назовем?

— Дю Геклен. Черный дог из Броселианда.

— Дю Геклен, — повторила Зоэ, гладя пса. — Думаю, ему не мешает как следует помыться. И как следует покушать…

Дю Геклен шевельнул обрубком хвоста и проследовал за Зоэ в ванную.

— Приедет Ирис. Откроешь ей? — крикнула вслед Жозефина. — Я еду за покупками с Ифигенией.

Она услышала, как Зоэ, болтая с псом, крикнула «да, мамочка!» и, счастливая, пошла к Ифигении.