Дерево в центре Кабула - Александр Проханов

– Тебе не холодно? – спросила она, прижимаясь к нему, пряча у него на груди свои руки.

– От тебя тепло, хорошо…

Ему казалось, что от нее исходит не только тепло, но и едва уловимое сияние, в котором становились видны узоры ковра, крупицы камня, деревянный резной завиток дивана. Это сияние было покровом, которым она его окружала. Заслоняла от жестокого, полного угроз и опасностей мира. Не он ее спасал, а она его сберегала. Занавешивала своим волшебным покровом, непроглядным для злого взора. Сквозь этот занавес, созданный из ее волхований, из частичек света, из корпускул одушевленного воздуха не пробьется пуля, не проломится танк. И он пребывает под ее защитой и властью, под ее сберегающим и хранящим покровом.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О тебе… – ответил он. И вдруг испугался. Счастье, которое он испытывал, могло оборваться в любую минуту. Ее могли от него увести, могли отнять, разлучить. Вокруг сдвигались слепые жестокие силы, шевелились хребты, трещали континенты. Легкий шар света, в котором они пребывали, прозрачный, как одуванчик, не выдержит страшных дуновений мира. Его унесут и развеют, и он останется один на этом нелепом ложе, в холодном доме, среди аляповатых орнаментов, и только стеклянная пуговка останется лежать на диване.

– Ты думаешь о чем-то тревожном? С нами ничего не случится?

– Хочу, чтобы этот диван превратился в ковер-самолет и мы улетели отсюда. Туда, где мир и покой…

Ему казалось, что это возможно. Совершив путешествие за тридевять земель, истоптав железную обувь, сточив о камни железный посох, он нашел свое счастье и теперь унесет его туда, где тишь и благодать. В русскую белую зиму, где жаркая печь в избе, снегирь на белой березе, голубая сосулька на крыше. Он ставит в снег золотое полено, колет его с хрустом и звоном. Она с крыльца смотрит на него, улыбается, и горят на ее темном платке алые морозные розы.

– Ты думаешь, так и будет? – угадала она его мысли. – С нами ничего не случится?

– Только хорошее…

С ними не случится дурное. Он вынесет ее из огней и пожаров, ибо смысл его предшествующей жизни, его метаний, напряженных трудов, опасных и дерзких свершений был в том, чтобы оказаться в Кабуле, увидеть ее в сумрачном холле, ощутить ее прелесть, пережить моментальный обморок и понять, что сбылись его предчувствия, исполнились его мечтания, и он обрел, наконец, свое чудо.

– Ты меня слышишь? – спросил он шепотом. – Ты опять угадала?

Она не отвечала, спала. Ровно дышала ее теплая грудь. Он осторожно поднялся, прошел по безлюдной гостиной, вышел на холод, на каменные ступени. Мгновенно, морозно вознеслось над ним черное небо с шевелящимися белыми звездами, налетел пахнущий снегом ветер, и в этом ветре и звездах заструилось, отлетая с дуновениями и опять приближаясь, несметное многоголосье, бессловесное, похожее на стенание. Казалось, толпы, днем рассеянные с улиц и площадей, не ушли, а скопились в теснинах Старого города, расселись на крышах, угнездились на камнях и на скалах, и стенали, проклинали, молили. Из черного звездного неба, из мерцающего тусклого города, из туманных снежных вершин доносилось: «Аллах акбар!» Гул и клекот катил по ущельям, отражался от хребтов, падал на воды, исходил из мерзлых садов и безлистых виноградников, сочился из старых могил. Камни и кости, медные сосуды и ветхие гулкие домбры голосили «Аллах акбар», и этот вопль проникал сквозь броню, вымораживал в жилах кровь, растрескивал сталь оружия. Ему казалось, от звезд, от близких мерцающих гор, от туманного города тянутся к нему бесчисленные цепкие руки, хотят схватить, разорвать. И от этого – мгновенный ужас, остановка сердца, перебой в дыхании. Предчувствие огромных испытаний и бед, огромных трат и разлук.

Ему показалось, что, пока он стоял на крыльце, кто-то с тайного входа проник в гостиную, унес ее спящую, мчит под звездами, укутанную в кошму. Он испугался, поверил в эту жуткую возможность. Бросился обратно. Торопливо, натыкаясь на столы и на стулья, прошел в темноте гостиной. Отыскал диван и, чувствуя как дрожат руки, нащупал на диване ее плечо, ее бедро. И она, не просыпаясь, что-то слабо сказала во сне.

Он осторожно улегся рядом, едва помещаясь на узком скате, чувствуя ее дыхание. Боялся пошевелиться. Счастливо повторял: «Моя милая…»

Они проснулись одновременно от громких голосов на улице, от утреннего голубого луча, косо падающего из-за шторы.

– Спасибо тебе, многоуважаемый диван, – сказала она, гладя деревянные рукояти, как гладят головы больших послушных собак. – Мне было хорошо и уютно.

– Теперь это наше место на всю оставшуюся жизнь, – сказал он, разглядывая, как в пышном голубом луче летят мириады разноцветных пылинок. – Вот если бы только бутерброд и чашечку кофе.

– Пойду раздобуду. Хозяйка, к которой меня вчера привели на постой, очень милая добрая женщина.

– Это ты моя милая чудная женщина, – он смотрел, как она трогательно и заботливо приводит себя в порядок. Причесывается, расправляет складки пальто. Она прошла по гостиной, попала на мгновение в солнечный луч и вся преобразилась. Стала золотой, воздушной, окруженная мириадами разноцветных корпускул, каждая из которых была частичкой многоцветной Вселенной. И он снова подумал, что это чудо. Его утро начинается с чуда.

Она покинула его, обещая вернуться с провизией, а он вышел на крыльцо. Стоял, ослепленный снегом. Синева. Сверкание белой, осыпанной снегом горы. Туманный, в голубых испарениях солнечный город. Внезапно из-за крыши посольства на бреющем полете выскользнули штурмовики, серебристые, с красными звездами. Брызнули гарью и ревом, рассекая пространство над крышами, хлестнули траекториями, взмывая на фоне горы, заваливаясь в развороте, оставляя два дымных взбухших рубца, словно длинные удары плетьми. Далеко над горой летели, как маковые соринки, готовые пропасть и растаять. Остановились. Стали увеличиваться. От солнца, от снежного блеска, в сверкании отточенных кромок, снова спикировали, ударив наотмашь город. Мелькнули отточенными треугольниками. Город, оглушенный, выгибался в трепете, неся ожоги расходящихся жирных рубцов. Его били, наказывали, рвали ему спину кнутами, загоняли вглубь его свирепую непокорность, глушили ярость. Жители прятались в свои хрупкие глиняные гнезда, а над ними летали солнечные ревущие смерчи. Лопались стекла, падала с полки посуда, глохли и визжали от страха дети.

Следом пошли вертолеты, на разных высотах, с разных сторон, с металлическим ровным гулом. Кружили, словно месили жидкий саман, замешивая в глину металлический звук, от которого через много лет будут ломить кости и слепнуть глаза. Перемалывали и втирали обратно то, что вчера вдруг выдавилось, вспучилось кипящей смолой, а сегодня залегло, притаилось, повитое туманом и дымом. Этот дым и туман рассекали блестящие лопасти, утюжили фюзеляжи, царапали заостренные ракеты и пулеметы.

– Прессу читали? – спросил подошедший рязанец-аграрник с лицом, измученным бессонницей и тревогой. – Комендантский час с девятнадцати часов. Вряд ли сегодня в отель попадем. А я там бритву забыл, – он погладил свой шершавый подбородок, тревожно водя глазами по горам, по летающим вертолетам, по решетке посольских ворот, за которыми, как два монумента, стояли задраенные боевые машины. – Нил-то наш Тимофеевич, кто бы подумал…