Дерево в центре Кабула - Александр Проханов

Сообщив эту информацию, Чичагов с облегчением распрощался с Белосельцевым и снова погрузился в изучение агентурных донесений и составление сводок.

Белосельцев вышел на холодный ветреный двор и на безлюдном асфальте, под голыми деревьями встретил Марину. Он не разглядел ее лица, а только почувствовал, как быстро, страстно она метнулась к нему, крепко обняла и прижалась, пряча лицо у него на груди.

– Господи, наконец-то!.. Мне сказали, что ты здесь!.. Я так ждала!..

Он прижимал ее к себе, чувствуя, как все в нем ликует. Касался губами ее волос, чувствовал чудный, теплый, исходящий от них аромат. Слышал, как она тихо смеется и вздрагивает, а потом понял, что она плачет. Ее лицо было в слезах, и под черными голыми деревьями он целовал ее теплые слезы, вздрагивающие глаза, всхлипывающие губы.

– Милая, любимая… Я так стремился к тебе…

Она смеялась и плакала, снова прятала на его груди лицо, и он испытывал нежность и счастье. Обнимал ее под черной сеткой ветвей, сквозь которые медленно переливались белые лучистые звезды.

Он отвел ее в гостиную, в самый дальний затемненный угол, где кончалась розовая мраморная стена, висел огромный, черно-красный ковер и стоял длинный, с гнутой спинкой диван. Усадил, взял ее руки, гладил, подносил к губам, а она говорила:

– Я тебя ждала эти дни. Мой шеф укатил в Москву, и я сидела в номере и тебя ждала. Иногда выходила на задний дворик, под деревья, как за околицу. Все выглядывала, вдруг появится твоя машина. Вчера утром вышла, смотрю – из отеля, из подвала крыса пробежала. Потом вторая, третья. Прыгают из дома в сквер и по траве, по земле, сквозь кусты убегают, такие жуткие, страшные крысы. Я поняла, что будет несчастье, пожар или землетрясение. Вот и случилось…

В гостиную с улицы вошли десантники с пулеметом. Стояли у порога, осматривая помещение, словно раздумывали, ни обустроить ли здесь огневую точку. И пока они стояли, сквозь растворенную дверь долетал непрерывный булькающий звук, какой бывает среди ночных весенних болот, в которых кипит и пузырится вода от рождения бессчетных невидимых жизней. Десантники ушли, притворив за собою дверь, и она продолжала:

– Кругом стрельба, крики. Нила Тимофеевича убили. Дали приказ всем переезжать в посольство, потому что на отель будут нападать. Я думаю, если начнется нападение, если толпа ворвется в отель, я живой не дамся, выброшусь в окно. Уже открыла раму, смотрела вниз на асфальт, на то место, куда упаду…

Снаружи громко загудело, зарокотал невидимый «бэтээр», раздались голоса. Это вернулась в посольство группа спецподразделения – здоровяки в камуфляже, сидящие верхом на броне, держа автоматы навскидку. Звук мотора стал удаляться, погружался в глубину посольского городка. Видно, «бэтээр» занял позицию у тыльной стены посольства.

– Когда мы ехали в посольство, кругом стреляли, и на улице лежал убитый. Я никогда не видела убитых, а тут лежит, стриженая голова, рассыпанные яблоки и кровь. Я думала, вдруг и тебя убьют, и я останусь одна в этом безумном городе…

Дверь в гостиную снова отворилась, показался знакомый посольский работник. Внимательно оглядел помещение. Не заметил их, сидящих в полутемном углу. Выключил свет и ушел. Они оказались в полной темноте, где не было теней и мерцаний, и она, прижавшись к нему, говорила:

– Тут, в посольстве, носятся всякие слухи. Того убили, другого. Там пожар, там погром. Солдаты, танки, словно готовятся к сражению. Тебя все нет. И вдруг увидела твоего знакомого, ну помнишь, полный такой, с которым ты ссорился у Карнауховых на вилле. Он сказал, что видел тебя в отеле. И вот ты приехал…

Он обнял ее, пропустил руки под ее тонкое пальто, в теплую мягкую глубину, осторожно пробегая пальцами по стеклянным пуговкам блузки, туда, где на горячей груди висела цепочка. – Милая моя, ничего не бойся… – укладывал ее на диван, наклоняясь над ней. В темноте видел ее не зрачками, а губами. Закрыв веки, чувствовал исходящие от нее едва уловимые дуновения тепла и прохлады. – Я с тобой…

Гостиная начинала наполняться слабым лучистым мерцанием, словно светились прожилки мрамора, разноцветные кусочки слюды, шерстяные ворсинки на узорах ковра. Он обнимал ее сладко и обморочно, чувствуя, как жадно, тесно она прижимается к нему, будто спасается, прячется от жестоких обступающих сил. За стенами кабульская ночь дрожала, пульсировала, словно из бесчисленных пузырьков вылуплялись таинственные существа, хвостатые змейки, перепончатые тритоны, скользкие головастики. Взрастали, взлетали под туманные звезды, наполняли азиатскую ночь свистами, верещанием, хлюпанием. Казалось, множество незримых драконов населяет небо над городом, носится над голым асфальтом, над остовами подбитых машин, над остывающими углями пожара. Город, очищенный от толпы огнем пулеметов и танков, оказался во власти ночных неуловимых существ, которые падали из небес на асфальт, извивались, ползли в белых отсветах фонарей.

– Ты не уйдешь, не оставишь меня?…

Ему казалось, что весь этот день, с утра, когда его самолет опустился на белесую кабульскую долину, он стремился к ней. Добирался до нее сквозь обезумевший город, сквозь темные водовороты толпы, вопли и выстрелы. Она, беззащитная, находилась среди бушующих толп, военных колонн, раскаленных пулеметных стволов. Он стремился к ней, чтобы спасти, но и спастись самому. И теперь, целуя ее теплую, скользящую на шее цепочку, он спасался от ужасных видений. Словно подносил к ее губам жестокие, красно-коптящие светильники, и она задувала их.

Оскаленные хазареец с желтыми зубами и колючими усиками тянет жилистый кулак к окошку такси. Вспыхнуло и погасло.

Мулла, обнимая мегафон, похожий на кувшин с гранатовым морсом, оседает на ступени мечети, хватается за пробитую грудь. Вспыхнуло и погасло.

Обшитая кумачом трибуна катится с грохотом вниз, и в проломленные двери, в светлом прогале торец тупого бревна. Вспыхнуло и погасло.

Клетчатый кафельный пол, мигает глазок индикатора, и на клетках, разбросав худощавые руки, лежит убитый рабочий. Вспыхнуло и погасло.

Танки, светя прожекторами, вламываются в глиняный город, и за ними дымится, мерцает прорубленный в домах коридор. Вспыхнуло и погасло.

И когда развешанные в нем багрово-черные лампады погасли все до одной, она, его милая, без сил, без дыхания, лежала рядом, и он слабой рукой чувствовал стеклянные пуговки ее расстегнутой блузки.

– Тебе не тесно? – чуть слышно спросила она, стараясь дать ему больше места на узком диване.

– Мне хорошо… – ответил он, едва помещаясь на покатом краю. Слышал ее близкое дыхание, едва уловимые биения сердца, исходящее от нее тепло. Дорожил этой драгоценной близостью в сумраке казенного дома, окруженного постами, военными машинами, среди варева мятежного города, под мертвенным светом осветительных желтых ракет. Изумленно подумал, что здесь, в этом аду, в истерзанной революцией стране, среди расстрелов и ракетных ударов, он негаданно обрел свое счастье. За всеми хребтами, равнинами, среди чужих языков и народов, в бунтующем Кабуле ему открылось чудо, и он, боясь шевельнуться, чувствует рядом ее живое тепло. В нем, измученном за день, уцелевшем среди атак и обстрелов, присутствует нежность, благодарность, благоговение. Ему ниспослан дар, и он, награжденный, боится спугнуть это обретенное диво.