Кофе на утреннем небе - Ринат Валиуллин

* * *

Я проснулся от холода, покрывало, что укрывало нас двоих, свалилось на пол. Утро уже тыкалось серебряной вилкой в глаз, обрекая выцветшую даль сесть, как земля на вертел, на мой карий хрусталь. Не вставая, я прихватил уголок одеяла и укрыл свою жену. – Сколько бы он не вращался, не удастся мир, как тебя, полюбить, – произнёс я вслух.

– Что ты говоришь? – сквозь сон, соскучившись по одеялу, укутывалась Марина.

– Спи, рано ещё, – приобнял я её. «Неужели та любовь с первого взгляда так запросто могла упереться в быт?» – подумал я про себя и ещё больше про неё, женщину, лежащую рядом с закрытыми глазами.

– Ты что-то говорил о любви, продолжай! – произнесли её сонные губы.

– Я говорю, что любить так накладно.

– Меня? Накладно? Забери! – попыталась она отделаться от моих холодных приборов.

– И губы тоже! – отвернулась она от бокала моих уст, – раз не любишь.

– Дура, не хмурься, конечно, тебя люблю.

– Я не хмурюсь, с утра любая улыбка – оскал, целуй – не целуй. Иногда он звал меня дурой, мне не было больно, я даже отзывалась, я знала, что в этом слове гораздо больше доброты, чем злости. Совсем другое дело, когда он не звал меня никуда, не звонил, не писал. Вот где была настоящая тревога.

Я обнял её ещё крепче и глаза мои заволокло веками. Я лежал с женой, а думал об Алисе, как скитался по её телу от груди до спины и не мог себя остановить. «Вот где лечь хотелось костьми или нежностью застрелиться». Вспомнил последнюю встречу, как уносило меня, ночная шерсть и млечный запах звёзд. Вечные руки, сколько вёрст освоили, кажется, я бы мог так прошляться вечность, без устали. Сейчас я испытывал жажду по рекам её локонов, по её умной головке, которая, видимо, тоже любила меня. Сейчас я был здесь, где тоже был счастлив когда-то. Но счастье б/у никогда не сравнится с настоящим. Похоже было на эмиграцию в другую страну. Для меня это было эмиграцией в другую страну, для Марины, узнай она об этом – на дезертирство, на предательство.

* * *

Когда я циничен, а циничен я всякий раз, когда выспался и уверен в себе, рассвет мне кажется помятым, если облака, под ногами рагу зимней простуды. Меня приветствовал блестящий затылок солнца, будто оно отвернулось и двинулось по своим делам, выполнив миссию: «А дальше поступай, как знаешь, твой день, твоя жизнь». Будильник солнца нуден, тих и суховат. Он снял одеяла с лиц, надел эмоции, на лифте поднимаясь в облака, необъективное светило выпуклым зрачком на объективное бросало ватты. Как бабочку ушастую сачком, тепло ловили люди в прищуре виноватом, и этот день им отдан в растерзание, в нём краткость счастья и долгота занудства. Числом осознавая ценность задним, оправдывают здесь своё присутствие, среди домов уютных – хранилищ тел, складов с мясом. Цивилизация гуськом тянулась к жизни, искусствами на ценности разбитая, она сама себе казалась лишней, но люди в силу занятости этого не знали и наслаждались суматошным ритмом, авто… матически в железо одеваясь, железным сердцем силились влюбиться.

Я не могу её воспринимать цитатой – жизнь короче, меня абсолютно не волновали облака, но подсознание в ночи ещё пророчило – утром упадёт вода, полураспад осеннего дождя, в разводе, молекулы, расклеилась слезливая земля, захлюпала, коричневым бесплодием от пошлых предложений октября.

Этот октябрь был бы в три раза мрачнее, если бы не Алиса. В моей трёхкомнатной квартире, она была четвёртой комнатой. Где даже в настроении противном перечёркнутым обстоятельствами, уютно теплилась заря в глазах, благоухала дрожь. Являлись чувства на рогах, прикосновением наших кож не нужен был стук языка о зубы, потому что инструментом совершенней чем слова, ты топливо по кровеносным трубам моим гнала. А я что я мог, сорвать одним движением ткань, как раздвигают одежду окон, чтоб разум в отключку – с интима пьяный, готовый рассмеяться в глаза порокам, давился мякотью и соком её. Четвёртая комната любимая, откуда не хотел уходить… И утро, находило меня здесь ленивым, вдохновлённым, беспутным. Однажды в постели я так назвал её нежно:

– Ты моя комната. Войдёшь в тебя, и хочется остаться.

А она мне Бродским:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибок. Только их послушаешь, женщин, как сразу же следом получаешь: «Не выходи из дома, побудь со мной, не выходи из коврика, ботинки грязные, не выходи из себя, меня испачкаешь, не выходи из принципа, будь мужчиной».

* * *

Мой слух слушал, как включился свет, как кто-то моет лицо, чистит зубы, смотрит в зеркало, потом поставил чайник, глянул в холодильник, из холодильника бесцветная рука протягивает снедь. Зашуршала упаковка утра, это проснулась жена, она обычно вставала раньше меня, стараясь не будить. Я знал эти звуки наизусть, и сейчас, лёжа в кровати, я переживал за неё её утреннюю жизнь. Мяукнул кот: «Видимо, не я один, переживаю», – улыбнулся заспанной мимикой про себя. Шерсть его заструилась по паркету к первому завтраку, грациозно унося под своим поднятым хвостом коричневую розочку. Я включил телевизор и убрал громкость, чтобы чужие динамики мне не мешали. Мне нужна была картинка, а не слова. Показывали Испанию, точнее сказать, лысого дядьку на её фоне. Тот махал волосатыми руками, обращаясь к собору Саграда Фамилии. Я вновь прибавил звук. Умный дядька рассказывал, почему до сих пор не могут завершить его строительство, он был уверен, что, как только собор достроят, сердце собора остановится, что Саграда Фамилия – это кардиограмма Испании. Потом пошёл репортаж с праздника Сан-Фермин в Памплоне. Быки гнали людей по улицам. Я выключил звук совсем, чтобы не слышать воплей толпы. На минутку представил себя там, смог бы я? Или, скорее, стал бы я это делать? Нет, пожалуй, что нет. Мне даже быть рогоносцем казалось куда более безобидным фактом, чем оказаться на рогах. Трудно было сказать, на что это больше было похоже: на проявление смелости, раз ты решил схватиться с быками, или трусости, раз ты от них бежишь. В любом случае, лучше бегать за женщинами, чем от быков, решил я, и пошёл к своей кошке, которая уже, судя по очаровательным запахам, что-то натворила на кухне.

* * *

«Хотя друзья, как и люди, рождаются новые, – подумал я о Томасе, – с другой стороны, может быть, я преувеличиваю, зазря наполняя свои дружеские чувства силиконом? Какой он мне друг? Он даже не пьёт».

Томас работал рядом в университете, однако уже давно не заходил. Я даже начал скучать по этому крылатому парню. С ним приятно было провести время до самой парадной через густые цветущие парки рассуждений по аллеям с гипсовыми обнажёнными фигурами наших женщин.

В почте я обнаружил его письмо:

«Салют, амиго! Как ты? У меня всё ок. Новый роман я отправил в другое издательство. Не то что бы я тебя кидаю, но они предложили мне лучшие условия. То есть теперь я, наконец, смогу бросить преподавание, лечь на берегу моря и полностью посвятить себя писанине. Я теперь на творческом окладе. Плюс чаевые с продаж. Надеюсь, ты меня понимаешь».

Я не хотел никого понимать. Я убил в себе эту привычку, потому что всякий раз, когда я пытался это сделать, начинал страдать. Расстроился, конечно, но это не было похоже на расстройство желудка, это расстройство я мог переварить со временем.