Кофе на утреннем небе - Ринат Валиуллин

Снова я небритый, поздно, твой, я прижал магнит к замку, осторожная дверь захлопнулась за мной, я спрятал ключи, я представил, как усмехнулись твои глаза, ты, качнув головой, скинула недоверие и свежесть волос назад. Снова твой на целую ночь, на утро от шершавого подбородка до мыслей, до рук, мы её опорочим мутную, обнимаясь то крепко, то робко, словно мечущие икру. Ты занимаешь в моём рассудке всё пространство, много больше знаний моих, а теперь ещё и диван. Как кошка, теплотой заласканная, завернёшься в мою тень. Мы станем одним животным. Долго будет так продолжаться, насколько возможно, насколько соскучились, а потом мы долго будем дышать друг другом, поцелуями вымученные, глубоко дышать. Вот зачем я шёл сюда. Я открыл входную дверь, всё ещё репетируя в голове: «Я два дня не был дома, два дня не писал. И куда твои брови, и о чём твой рычит оскал, да, я два дня провёл с другой. Я два дня не взирал на другие холмы и дали. Да, мне дают, давали и будут давать. Я два дня в чьей-то жизни, я два дня не в своей, не в твоей. Я два дня на природе, на природе, которая мне стала ближе, роднее, теплее. Нет, я не скучал, не грустил. Да, от меня пахнет рыбой. Я два дня был на рыбалке с отцом.

* * *

Вчера была славная ругань, настоящая жизнь, без прикрас, аутентичная страсть. Всё её тело кривлялось противоречием: «Не отворачивайся, я ещё люблю, не обращай внимания, не слушай меня, весь этот хоровод недовольных слов, лишь хромое недомогание тебя, оно раскачивает веру на ходу, ходу часов, лишившихся покоя. Не отворачивайся, я ещё с тобой, так преданно, что предало бы счастье, и разругавшись напрочь с головой, безмозглое и голое, выпалю всем твоим чувствам – входи, входи в меня, ешь, пей, боже, как давно я не укрывалась тобой. Не отворачивайся профилем луны, обратной половины бледной, в отличие от слов, мои движения более умны. Не отворачивайся, всё ещё люблю, храни молчание, ты это умеешь, что спорить с бабой, я как змея меняю кожу на ту, которая будет тебя чувствовать, а внешнюю свою – на внутреннюю влагу. Не отворачивайся, я твоё люблю, не обращай внимания на то что я сейчас тобою недовольна, дай время, чтобы самолюбие моё перетекло в другую любовь, к тебе. Слова, словно пули, пущенные во врага, летели в меня из её прекрасных губ. Алиса говорила с такой ненавистью, что было понятно: всё ещё любит меня.

Всякую любовь можно профукать, можно проиграть, потерять, выбросить из головы, оскорбить, накормить изменой. Что только с ней не делают люди. Она же, бедная, терпит до поры до времени, а потом распадается на иллюзии. Я это понимал. Однако и дорожить ею чересчур означало бы впасть в зависимость. Не то что бы я искал золотую середину, нет, скорее она искала меня и находила в самых неожиданных местах. Женщины любят, когда что-то случается нежданно-негаданно, не запланированно, ненавязчиво, не на года, для них это было всё равно что поменять затёртые обои существования на новые, яркие и возбуждающие. Когда вновь начинает капать на мозг кран чувств: люблю, люблю, люблю, как бы плотно ты ни пытался его закрыть.

* * *

Кран, в котором однажды кончилась вода, едва ты из прихоти попытался его раскрутить, фыркнул последним плевком и замолк. Почему? Однообразие – вот что губит любые отношения. Я был однообразен, однообраз, который втыкался своей флешкой в гнездо всякий раз, когда хотел потешить своё мужское самолюбие и её женскую любовь ко мне. Только этого было чертовски мало, чтобы развести в нём, в гнезде, птенцов с такой голубкой, как Алиса. Я видел, как всё скучнее становились взмахи её крыльев. С мужчиной необыкновенно скучно, когда он однообразен.

* * *

Летом хотелось прохлады, зимой – тепла, так и живём на контрасте. Максим пил горячий кофе. Дома кофе был почему-то вкуснее.

Может, оттого, что я бросил в чашку две ложки ароматного утра. Помешивая… всяким негативным мыслям проникнуть в мой мозг, иначе вода закипит, а я буду уверять себя как раньше – нет, это кровь, моя горячая кровь. Эмоций поднимется пена, хлынет на вымытую вчера женой белую плиту, которую жена вчера снова покрыла белой эмалью чистоты. Тогда уже держись, не поможет ни рафинад милых слов, ни сливки постели. Испорченное настроение затянет небо над кухней. Поэтому надо быть начеку, мешать постоянно… негативу внедриться в извилины. «Ничего не случилось, всё в порядке, мы по-прежнему муж и жена».

«С некоторых пор я перестал любить кофе с сахаром и молоком», – подумал я снова про жену. Я знал, что такое влюбиться, когда я не мог сказать ей, что она плохо варит кофе. Просто пил большими глотками, ложками добавляя в чашку её красоту. Я поварил ещё немного, пока коричневые губки пены не разбухли от возбуждения и не потянулись ко мне. Я выключил кофе, те сразу отстранились и опустились, как у неё, грустными уголками.

«Да, безусловно, кофе дома был вкуснее», – поставил я чашку на подоконник. Ему вдруг захотелось компота. Того самого компота, который варили в лагерной столовке пионерлагеря – с урюком и грушами. Тут же он вспомнил, что одна повариха готовила хорошо, другая отвратительно, потому что у неё были свиньи. А свиней надо было чем-то кормить – чем больше отходов, тем толще свиньи. Цепочка таких этих давних событий могла привести невесть к чему, она могла тянуться до тех пор, пока воспоминания продолжали бы свой медленный танец с фактами из жизни настоящей. Но музыка резко оборвалась в колонках моего воображения. Не то чтобы иссяк родник, просто меня отвлёк телефонный звонок.

Пока я разговаривал, я смотрел в окно. Там всех поджидала зима. Седина тронула редкие жёсткие волосы деревьев, словно готовые к последнему балу они стояли в ожидании худшего. То им был ветер, который то и дело тянул их танцевать, но настроения не было. Да и какое может быть настроение, когда впереди предстояла зима, холодная, мрачная, возможно, последняя. Ни песен, ни соловьёв, только замёршие на ветках чучела ворон, да отмороженные синицы.

Нет крепче кофе, чем в одиночестве. У того и у другого своя философия. Я знал, где находилась её красота. Но гораздо лучше я знал, что мне будет больно, если кто-то ещё узнает об этом.

Я позвонил Томасу, надо было обсудить обложку его новой книги.

– Чем сегодня занимаешься? Зайдёшь?

– Я уже уехал из центра. Кончился зачёт, я домой.

– Почему с работы все очень спешат домой? – решил я про себя не обсуждать дела.

– Домой – это особое чувство, как будто с войны, где ждут с победой, но примут и с поражением, туда, где я нахожу больше настоящего, чем в работе искусственного. Не все же такие фанаты, как ты. Ты настоящий бизнесмен, ты думаешь иначе: почему бы здесь ещё не подзаработать?

– Разве ты не согласишься, что деньги приносят оргазм? – слышал я в трубку, как прерывисто отвечал мне Томас, видимо, спешил куда-то.

– В общем, да: много денег – секс удался, мало – значит, ты снова дрочишь. Оргазм – это пик любви.

– Нет, это элементарная несдержанность.

– А если там, дома, никто не ждёт? – вспомнил я про свой.

– Это не имеет значения, если договор с одиночеством уже подписан. Домой: вроде всего пять букв, а сколько тепла, многие там были и хотят вернуться, в те самые уютные дома, туда где царствует быт и загнулась не одна революция в борьбе за мировое признание.