Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт

Артур Рэнсом тоже был там (это была одна из его последних командировок перед возвращением в Англию); он отметил, что «настоящий энтузиазм на совещании вызвала лишь речь Керенского», который вышел на трибуну, одетый в солдатскую защитную гимнастерку. Сомерсет Моэм был поражен тем, что в Керенском не чувствовалось физической силы. Он казался «зеленым, с лица у него не сходило выражение тревоги»; когда он выступал с энергичной пламенной речью (более часа без остановок), в которой он просил вотум доверия, настаивая на том, что только коалиционное правительство может спасти страну, «вид у него был странным, загнанным»{846}. Артур Рэнсом, который находился «буквально в метре» от Керенского, заметил, что тот был в крайне напряженном состоянии. «Я видел, как на лбу у него выступил пот, я наблюдал, как кривился его рот, когда он сталкивался то с одной, то с другой группой своих противников», – писал Рэнсом в своей телеграмме в «Дейли ньюс», находясь под впечатлением от тех «огромных усилий», которые приходилось прилагать Керенскому, чтобы справляться с «постоянными нападками со стороны «левых»»{847}.

Направляя статью для «Дейли кроникл», Гарольд Уильямс никак не мог одобрительно отозваться о раздражающем помпезном стиле, которого постоянно придерживался Керенский, его покоробил также откровенный наигрыш, вплоть до «болезненной эмоциональности». Наряду с этим он должен был признать, что «[был] ли Керенский великим человеком или нет», в то время «в России больше никто другой» не мог бы занять его места; во всяком случае, не глумившиеся над ним большевистские злопыхатели{848}. Рэнсом был встревожен их поведением: «Только они в момент ужасных затруднений продемонстрировали на совещании безответственную беспечность дискуссионного клуба», «улыбаясь в зале и проявляя полное равнодушие к заявлениям своих ораторов о крови и слезах»{849}.

Во время своего выступления Керенский «стоял практически среди участников совещания, как будто он пытался обратиться к каждому лично». Сомерсет Моэм смог увидеть, что тот «взывал к чувствам, не к разуму». Для него это было «искреннее, прямодушное выражение чувств», и, как сдержанный англичанин, он посчитал, что в этом «проступило нечто жалкое». Однако Керенский искусно манипулировал этим, поскольку такое проявление чувств явно оказывало «подавляющее влияние» на более восприимчивых русских, которых, как казалось, было легко завоевать силой слова. В конце этого выступления Керенскому устроили овацию, но это произошло последний раз. Сомерсет Моэм вспоминал: «Он произвел на меня впечатление человека на пределе сил»{850}. Состояние Керенского было неудивительным для совещания, участники которого были крайне разобщены. Голосование проходило сумбурно, а весь ход совещания сопровождался бесконечными, мучительными задержками. Большевики встречали в штыки любые компромиссные предложения и в конце концов в знак протеста покинули зал заседаний; после этого появилась возможность принять (незначительным большинством голосов) резолюцию, позволявшую Керенскому до выборов в Учредительное собрание сформировать в качестве представительного органа Предпарламент (Всероссийский демократический совет){851}.

26 сентября Артур Рэнсом морем отправился домой с четким ощущением приближающейся опасности. То, что он увидел на Всероссийском демократическом совещании, убедило его, что большевики готовили захват власти. Он надеялся, что краткая передышка в Англии, рыбалка позволят ему отдохнуть и восстановить свои силы, прежде чем он вернется в Петроград для того, чтобы проследить за развязкой. Однако он ошибся: события не стали дожидаться его[100]. В Петрограде в ожидании неизбежного остался его друг и коллега-журналист Гарольд Уильямс, который испытывал весьма дурные предчувствия относительно того, что должно было произойти: «Не имеет особого значения, какие принимаются решения, – написал он вскоре после Всероссийского демократического совещания. – Судьба России решается не здесь. Тут действуют совсем другие силы, настоящие, суровые, неумолимые, именно они управляют Россией; кто же может предвидеть либо предсказать какую-либо судьбу в это горькое и трагическое время?»{852} Сэр Джордж Бьюкенен, также присутствовавший на некоторых заседаниях Всероссийского демократического совещания, достаточно выразительно описал его. Направив соответствующий отчет в Министерство иностранных дел, он заявил, что «единственным его результатом стало расщепление демократии на бесчисленное множество маленьких групп и подрыв авторитета ее признанных лидеров». Он продолжил следующим предостережением: «Одни только большевики, составляющие компактное меньшинство, имеют определенную политическую программу. Они активнее и лучше организованы, чем все остальные группы, и, пока они и пропагандируемые ими идеи не будут полностью подавлены, страна по-прежнему будет оставаться во власти анархии и беспорядка… Если правительство не окажется достаточно сильным, чтобы подавить большевиков, даже рискуя разрывом с Советом, останется единственная возможность – большевистское правительство»{853}.

На фоне этих грустных и мрачных оценок энергичный представитель Американского Красного Креста Раймонд Робинс оставался вызывающе оптимистичен. Он присутствовал на всех заседаниях Всероссийского демократического совещания, несмотря на то что это оказалось «непрерывной работой самого требовательного характера» (дважды сессии затягивались до четырех часов утра). Он был взволнован проведением этой «Социал-демократической конференции, на которой власть правительства была впервые в мировой истории представлена в рамках социалистического руководства»{854}. Отметив несомненный ораторский талант Керенского, Раймонд Робинс наряду с этим обратил внимание на то, как харизматичный Троцкий в ходе совещания мобилизовал сторонников большевиков. Он покинул форум с ощущением того, что «Троцкий являлся самым умелым и опасным лидером крайне левых сил». Кроме того, у него сложилось впечатление, что Всероссийское демократическое совещание приблизило неизбежное столкновение между большевиками («партией, провозглашавшей разрушительный сепаратный мир») и умеренными силами. Многие уже покинули Петроград, «полагая, что буквально через день или два начнутся столкновения между группировками и гражданская война с убийствами и грабежами». 24 сентября Раймонд Робинс именно это сказал своей жене; и все же он был по-прежнему убежден, что новое коалиционное правительство «еще овладеет ситуацией». Несмотря на всю неопределенность, он был уверен в успехе своей миссии: «Тот факт, что мы живем на краю вулкана и что в любой день мы можем погибнуть, просто придает остроты нашей работе… Я доволен тем, что революция никогда не повернет вспять и что Россия добьется многого в достижении свободы и социального прогресса»{855}.