Декабристы и русское общество 1814-1825 гг - Вадим Парсамов

Парадоксальным образом в железнодорожном строительстве в России Поджио видит не прогресс, а стагнацию, обнажающую неподвижность хозяйственного организма страны. Европеизация, по его мнению, должна измеряться не только уровнем европейского развития, но и теми реальными экономическими, социальными и политическими условиями, в которых находится Россия. В противном случае сближение с Европой примет насильственно-подражательный характер, обнаруживающий лишь азиатскую дикость.

Внимательно следя за европейскими событиями, Поджио напряженно размышлял о том месте, какое должна занять Россия в обновляющейся Европе. Традиционная внешняя политика России в том виде, в каком она сложилась со времен Петра I, внушала ему опасение своим грабительским характером: «Всякое нарушение прав народных я считаю разбоем; в каком бы размере оно ни совершилось и какими победами ни освящалось не совсем христолюбивое русское воинство! К чему, спрашивается, ходили вы и по Польше, и по Германии при Елизавете? А в Италию-то, в Италию? Разве не для того, чтобы поразбойничать? Какою политическою или чисто государственною причиною можете вы оправдать свое хищничество и в Польше, и в Турции? К чему все эти завоевания, которые вас не усиливают, а расслабляют? Не имея Польши, вы побороли самого Наполеона и взяли Париж – с Польшею вы привели врага в Севастополь, отдали свое море и о сю пору не могли изорвать в клочки бумагу, обветшавшую от времени и свидетельствующую о вашем политическом упадке!»[887]. Географическое расширение России при политической и экономической отсталости от Европы Поджио оценивает не как плюс, а как минус: «Экая дурища. Како раскинулась, а у себя-то что?»[888]

Не более удачной представлялась Поджио и внешняя политика Александра I, который так же, как его предшественники, грубо попирал народные права и лицемерно прикрывался христианской фразеологией Священного союза. Священный союз Поджио уподобляет упоминавшемуся выше Пильницкому союзу, спровоцировавшему кровавый исход Французской революции. Однако сам Александр I Поджио представляется фигурой не столь однозначной. Его феномен декабрист описывает как парадокс. Как и деятельность Петра I, метаморфозы александровской политики Поджио отказывается объяснять чисто рациональными причинами. Он не находит достаточных объяснений тому, как «бывший освободитель народов сбрасывает вдруг ненужную, носимую им личину либерализма и примыкает к сонму нечестивых!».

Парадокс в том, что сам Александр был весьма последователен в своей деятельности. Освободив европейские народы от наполеоновского господства, он становится во главе им же придуманного «братства царей» (Священного союза), чтобы охранять европейских монархов от их же народов. «Чтобы быть последовательным, он должен дружиться с отъявленным злодеем (т. е. Меттернихом. – В. П.) и волею-неволею поддерживать, содействовать делу виселиц, расстреливания, заселения темниц и пр.». Подчиняясь принятой им же логике, Александр, «забывая свое назначение, свое величие, поддается Метерниху, делается его агентом». Такой метаморфозе во многом способствовала ситуация внутри самой России, где отсутствовало общественное движение за народные права, потрясавшее в то время все части Европы. Это, в свою очередь, способствовало тому, что Александр I бросил Россию для Европы. Его феномен в описании Поджио в чем-то противоположен Петру, который, оставаясь сам варваром, пытался европеизировать Русь. Александр же, «оевропеизировавшийся в ущерб некогда своей России», встал на сторону уходящих в прошлое абсолютистских режимов и в этом смысле пытался на Европу перенести русский политический застой. Результатом такой деятельности было «заложение того чувства ненависти, которым и поднесь дарит Европа Россию!»[889].

Ситуация в Европе середины XIX в. характеризовалась сложным переплетением национально-освободительных, интеграционных и революционных идей. Перипетии европейской политики у Поджио вызывали неоднозначные оценки. В современной ему ситуации 1860-х гг. он видел прямое продолжение тех процессов, которые начались с эпохи Французской революции. Считая, что законы истории неизбежно ведут к освобождению человечества, Поджио склонен усматривать в том, что препятствует этому движению, действие случайных факторов, обусловленных злой волей отдельных людей. Одним из примеров является Наполеон I, который начинал как революционер, и в этом качестве ему сопутствовал фантастический успех. Но «Наполеон не понял духа времени, не понял своего назначения и пал, как падают и все строители на песке, т. е. на властолюбивом бесправии». И в этом смысле «Наполеон был чисто произведением случайным случайных обстоятельств»[890].

Обращаясь к событиям полувековой давности, Поджио стремился лучше понять современность. Его резкое неприятие политики Наполеона III было обусловлено теми же причинами, что и Наполеона I. Племянник так же, как в свое время его дядя, изменил революции, которая привела его к власти. Среди множества злых эпитетов, которыми сопровождается у Поджио имя Наполеона III («коронованный подлец», «разбойник» и т. д.), встречается и «французский декабрист». Государственный переворот, совершенный Наполеоном III во Франции 2 декабря 1855 г., покончил со всеми достижениями революции 1848 г.: свободой слова, печати, собраний и т. д., т. е. со всем тем, что для Поджио являлось воплощением европейской цивилизации. Ненависть к Наполеону III у Поджио усиливалось еще и откровенно антирусской политикой императора «с руками, испачканными лучшей нашей кровью»[891]. Поэтому идея русско-французского союза в 1869 г. вызвала у него резкое неприятие: «Союз с этим заклятым врагом, который 17 лет неусыпно строит всевозможные против нас ковы!». Не менее коварной казалась Поджио и политика Наполеона III по отношению к Италии. Желая ее объединения и считая это глубоко народным делом, он не верил в искренность стремления Наполеона восстановить Италию. В итальянской политике французского императора он видел лишь корыстные интересы: использовать Италию как разменную монету в борьбе с Австрией и Германией, а также «завладеть Ниццей и Савойей». Симпатии Поджио были на стороне тех радикальных деятелей итальянского восстановления, которые противодействовали режиму Наполеона, в первую очередь Д. Гарибальди. Ошибочно называя 1863 г. вместо 1862 г., Поджио при этом предельно точно определил смысл неудачного похода Гарибальди на Рим: «Вырвать Рим у папы, Венецию у австрийцев, Италию у Наполеона»[892].

Настороженное отношение у Поджио вызывала и политика Бисмарка, «преподающего начертание новой европейской географии»[893]. В усилении Пруссии он видел потенциальную опасность для России: «Неблагодарная Пруссия нам не союзница»[894]. Коварной и двуличной по отношению к России Поджио представлялась и политика Австрии. Доказывая, что интересы ведущих европейских правительств враждебны в равной степени как европейским народам, освобождению которых они препятствуют, так и России, которую они держат «под целительным покрывалом Парижского трактата», Поджио боялся попытки со стороны царского правительства реанимировать идею Священного союза[895]. В противовес этому он выдвигает идею панславизма как основного принципа внешней политики России, которая, как ему кажется, не только отвечает интересам России, но и соответствует общеевропейской ситуации: «Всем можно домогаться пангерманизма, панлатизма и пр., однако славянам будто бы суждено жить разъединенными! <…> Ужели господь раздвигал, расширял, скреплял Россию, для того чтобы из нее сплотить силу мертвую, неподвижную и не направить ее на освобождение угнетенных единоверцев и единокровных»[896]. Панславизм виделся Поджио как создание в Европе славянской федерации «на автономическом современном новом праве». В качестве прецедента он склонен был рассматривать польскую политику Александра I, давшего Польше конституцию и заявившего: «Je ferai de la Pologne mon avant-garde»[897]. При этом русификация украинцев и поляков, проводимая царским правительством, вызвала у Поджио неприязнь: «Только на Москворечье при таком узком, отсталом воззрении можно пустить в ход идею обрусения посредством русской грамматики!!!»[898].