Север и Юг - Элизабет Гаскелл

— Я размышлял об этом. Одного дома будет достаточно для нас всех, а мебель из другого служила бы нам. Содержат же там люди свои семьи — может быть, и по шесть или семь детей. Бог помогает им! — сказал он, более убежденный собственным рассказом, чем словами Маргарет. — Да поможет им Бог! Людям нелегко живется что на севере, что на юге. Если работа там надежная и постоянная, пусть рабочим и платят нищенское жалованье, то здесь мы бранимся, потому что в один квартал получаем деньги, а в следующем не получим ни фартинга. Конечно, мир находится в таком беспорядке, что и мне, и любому другому человеку трудно понять, как быть. Он нуждается в исправлении, а кто его должен исправлять, если, как говорит народ, нет ничего, кроме того, что мы видим?

Мистер Хейл нарезал хлеб и намазывал его маслом. Маргарет была рада, что отец занят, поскольку понимала, что лучше оставить Хиггинса в покое. Если ее отец начнет рассуждать о намерениях Хиггинса, тот станет спорить и все равно останется при собственном мнении. Поэтому Маргарет разговаривала с отцом на малозначащие темы, пока Хиггинс, незаметно для самого себя, не поел основательно. Потом он отодвинулся от стола и стал прислушиваться к их разговору, но не услышал ничего важного для себя и снова погрузился в свои безрадостные думы. Вдруг Маргарет произнесла то, о чем думала некоторое время, но о чем не решалась заговорить:

— Хиггинс, а вы искали работу на фабрике Мальборо?

— У Торнтона? — спросил он. — Да, я был у Торнтона.

— И что он сказал?

— Да кто же позволит такому парню, как я, встретиться с хозяином. Надсмотрщик приказал мне убираться ко всем чертям.

— Если бы вы встретились с мистером Торнтоном, — сказал мистер Хейл, — он, возможно, не дал бы вам работу, но и не стал бы с вами так грубо разговаривать.

— Ну, со мной все так говорят. Для меня это не имеет значения. Подумаешь, обругают. Суть в том, что я не нужен ни там, ни где-то еще, как я понял.

— Но если бы вы встретились с мистером Торнтоном… — повторила Маргарет. — Вы не сходите еще раз… слишком трудно просить, я знаю… Но может, вы пойдете завтра и попросите его? Я была бы рада, если бы вы пошли.

— Боюсь, что это будет бесполезно, — сказал тихо мистер Хейл. — Будет лучше, если я сам поговорю с ним.

Маргарет все еще смотрела на Хиггинса, ожидая ответа. Ему было трудно сопротивляться ее печальному, ласковому взгляду. Он тяжело вздохнул:

— Мне придется прищемить хвост своей гордости. Если бы это было нужно мне, я бы продолжал голодать. Я бы скорее ударил его, чем попросил об одолжении. Я бы скорее сам себя избил. Но вы — необычная девушка, прошу прощения, и не держите свои мысли при себе. Я сделаю постное лицо и так пойду завтра. Но неужели вы думаете, что он даст мне работу? Этот человек скорее в огне сгорит, чем уступит. Я делаю это только ради вас, мисс Хейл, и впервые в своей жизни я уступаю женщине. Ни моя жена, ни Бесс не осмеливались так со мной говорить.

— Все, что я могу сделать, — это поблагодарить вас, — сказала Маргарет, улыбаясь. — Хотя я не верю вам: я полагаю, что вы уступали жене и дочери так же часто, как и большинство мужчин.

— А что касается мистера Торнтона, — сказал мистер Хейл, — я передам с вами записку для него, которая, я осмелюсь сказать, гарантирует, что вас выслушают.

— Я сердечно благодарен вам, сэр, но я предпочитаю стоять на своих ногах. Я бы не вынес мысли об одолжении у человека, который не имеет отношения к делу. Вмешиваться в ссору между хозяином и рабочим — все равно что вмешиваться в ссору между мужем и женой, что бы там ни было. Нужно быть очень мудрым, чтобы сделать человеку добро. Я встану на караул у двери сторожки. И буду стоять там с шести утра, пока не смогу поговорить с ним. Но я бы охотнее подметал улицы, если бы нищие не хватались за такую работу. Не надейтесь, мисс. Скорее из камня потечет молоко. Я желаю вам доброй ночи и благодарю вас.

— Вы найдете свои ботинки у огня в кухне. Я поставила их сушиться, — сказала Маргарет.

Он повернулся и пристально посмотрел на нее, а потом, утерев глаза худой рукой, вышел.

— До чего гордый человек! — сказал мистер Хейл, которого немного задело то, как Хиггинс отклонил его ходатайство к мистеру Торнтону.

— Да, — согласилась Маргарет, — но гордость и делает его человеком, которого нельзя не уважать.

— Забавно видеть, как он уважает мистера Торнтона за то, что у того похожий характер.

— Во всех северянах есть твердость, папа, разве нет?

— Боюсь, бедному Баучеру ее недоставало, как недостает и его жене.

— Судя по их манере говорить, можно предположить, что в них есть ирландская кровь. Мне интересно, что у Николаса получится завтра. Если он и мистер Торнтон переговорят как мужчина с мужчиной… если Хиггинс забудет, что мистер Торнтон — хозяин, и заговорит с ним так же, как с нами… И если мистер Торнтон будет достаточно терпелив, чтобы выслушать его по-человечески, а не как хозяин…

— Наконец-то ты отдаешь должное мистеру Торнтону, — сказал мистер Хейл, ущипнув ее за ухо.

У Маргарет странно защемило сердце, и она ничего не смогла ответить.

«О, — подумала она, — если бы я была мужчиной, если бы я могла завтра пойти к нему, выслушать его упреки и честно признать, что заслужила их! Как тяжело терять друга именно тогда, когда начинаешь ценить его! Как нежно он относился к моей дорогой маме! Если бы она еще была жива, я бы так хотела, чтобы он бы пришел, и тогда я наконец узнала бы, как низко пала в его глазах».

Потом гордо-гордо она поднялась,

Хотя слезы стояли в глазах:

«Говорите что угодно, думайте что хотите,

Вы ни слова от меня не добьетесь».

Шотландская баллада

Мистера Торнтона более всего мучило не то, что Маргарет солгала, — хотя она сама считала, что он изменил свое мнение о ней именно по этой причине, — но то, что эта ложь была связана с ее возлюбленным. Он не мог забыть, каким взглядом обменялись они с тем, другим человеком — взглядом любящим и искренним, полным доверия и нежности. Воспоминание просто жгло его, а видение возникало перед глазами, куда бы он ни шел и что бы ни делал. Он скрипел зубами при одной мысли о том, что Маргарет встречалась с возлюбленным в сумерках и в месте, удаленном от дома и довольно редко посещаемом. Поначалу врожденное благородство заставляло его предположить, что все происшедшее могло быть случайным, невинным и заслуживающим оправдания, пока однажды он не признал ее право любить и быть любимой. Разве у него были причины отрицать ее право любить? Разве ее слова не были так жестоко убедительны, когда она отвергла его любовь? Она, без сомнения, могла приятно проводить время, прогуливаясь с кем-то в поздний час. Но эта ложь! Она могла свидетельствовать только о том, что Маргарет было что скрывать и что она скрывала это сознательно, хотя это было так не похоже на Маргарет. Мистер Торнтон отдавал должное ее правдивости, хотя, если бы мисс Хейл оказалась недостойной его уважения, ему стало бы легче. Но именно этим и объяснялись все его мучения: он так сильно любил ее, что, несмотря на все ее ошибки, находил в ней такое совершенство и очарование, как ни в какой другой женщине. Однако он допускал, что Маргарет так привязана к другому мужчине, так увлечена своим чувством к нему, что поступилась собственными убеждениями. Ложь, которой она запятнала себя, подтверждала, насколько безоглядно она любила другого — этого темноволосого, стройного, элегантного красавца, столь не похожего на него самого — неотесанного, угрюмого верзилу. Мистер Торнтон терзался муками жестокой ревности. Он не мог забыть, как те двое смотрели друг на друга! Он бы положил свою жизнь к ее ногам за один такой взгляд, за мгновение нежности! Он дорожил воспоминанием о минуте, когда она бросилась защищать его от обезумевшей толпы, но теперь понимал, что это было всего лишь порывом благородной души, а не проявлением любви, — теперь, когда он увидел, какой нежной и очаровательной она становилась рядом с мужчиной, которого на самом деле любила. Он, не жалея себя, повторял ее слова: «Ради любого человека во всей этой толпе я сделала бы то же самое, может даже более охотно, чем ради вас». Она совершила это вообще не ради него, а для того только, чтобы удержать толпу от кровопролития. Но этот мужчина, ее тайный возлюбленный, не делил ее ни с кем. Взгляды, слова, пожатие рук, ложь, тщательно скрываемая тайна — все принадлежало ему одному.