Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Василий слушал и с жадностью впитывал в горячую, пылкую душу рассказы о стране, волею судьбы призванной стать его второй Родиной – Родиной духовной. Наверное, ещё тогда, в те далёкие времена он затаил в душе мечту, ставшую с возрастом целью всей его жизни. Мечту приехать в Россию, и не просто посетить туристом, а как бы вернуться в неё. Вернуться победителем, триумфатором, разбивающим несметные полчища врагов, восстанавливающим её Славу и Могущество, возвращающим ей величайшее из сокровищ мира – Святую Православную Церковь …

Сегодня, согбенный под тяжестью лет многотрудной жизни, уставший от болезни, преследующей его все последние годы, наделённый властью и саном Митрополита, он как никогда близко подошёл к осуществлению той детской мечты, приблизился к цели своего существования. То ли он увидел на финише? Об этом ли думал и мечтал? Ради этого ли безжалостно отдавал дни, месяцы, годы, ценность которых познаётся только теперь, когда тебе восемьдесят, и всё что ты мог, был в состоянии сделать, ты уже сделал. Остаётся подвести итог. Каков он этот итог?

– Нет. Это не предательство…, это не может быть предательством… – прошептали сухие губы. А сознание, прежде чем раствориться в спасительном сне, вывело из недр памяти ещё одно воспоминание, ещё один эпизод из того далёкого времени, когда деревья были большие и зелёные, отец молодой и сильный, а мама живая.

В конце великой войны, летом 1944 года Красная армия приближалась к Карпатам. Журнал «Православная Русь», издаваемый обителью, никогда не скрывал отрицательного отношения к коммунизму. Нетрудно было предвидеть судьбу насельников монастыря, захвати их Советы, поэтому большая часть братии предпочла уйти на Запад. Особенно нелегко было решиться на такой шаг местным уроженцам, в том числе и молодому послушнику[57]Василию. Да и как можно покинуть Родину, страну, место, где ты родился, вырос, где тебе знаком каждый кустик, каждое деревце, каждый изгиб дороги…, где живёт твой отец и похоронена мать? Он не хотел уезжать и решил остаться, уповая на волю Божью. Будь, что будет. Основная часть братии уже находилась в Братиславе – столице Словакии, когда настоятелю монастыря удалось пробраться в родную обитель и уговорить Васю присоединиться к уехавшим. Вернувшись в Братиславу, он послал за ним иеромонаха Виталия.

Красная армия уже подходила к Ладомирову, её передовые отряды уже вошли в него, в самом конце улицы, пересекающей всё село от околицы до околицы, уже показались в облаке густой серой пыли башни танков с сидящими на них красноармейцами. Шестнадцатилетний послушник Василий в стареньком подрясничке стоял посреди улицы с Евангелием и парой других книг подмышкой и ожидал решения своей судьбы. На что он надеялся? На что рассчитывал? Он знал, что его юный возраст не остановит комиссаров, и, скорее всего, его ожидает незавидная участь. Так и не увидит он России, так и не войдёт победителем в Москву, так и не возведёт настоящего, истинного предстоятеля Русской Церкви на Священный Патриарший Престол, оскверняемый ныне сталинским выскочкой-назначенцем[58]. Неужели всё так и кончится? Для того ли он родился на свет Божий, об этом ли мечтал, грезил в детстве, увлечённо слушая рассказы отца Виталия? Он закрыл глаза, стоя посреди пыльной сельской дороги и не трогаясь с места. Он чувствовал, как огромная, холодная и чёрная, словно зимнее ночное небо жаба отчаяния неотступно проникает в его душу и постепенно овладевает ею. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», – прошептали смиренно уста, а сознание готовилось к худшему, утешаясь тихой, едва заметной радостью потерпеть за Господа.

– Ничего не бойся, – услышал он вдруг над самым ухом голос, выводящий его из молитвенной отрешённости. Василий открыл глаза и увидел, как перед самым носом советской танковой колонны, откуда-то из настежь распахнутых ворот одного из ладомировских дворов неожиданно вынырнул мотоциклист и стрелой, разрезая собой воздух надвое, помчался в его сторону с развевающейся на ветру наметкой монашеского клобука. Он приближался быстро, настолько, что, казалось, само время притормозило немного, пропуская его вперёд. Но для Василия эти мгновения вытянулись в целую вечность.

– Быстро садись и ничего не бойся, – спокойно, будто приглашая оторопевшего от неожиданности юношу на простую увеселительную прогулку, проговорил отец Виталий, резко останавливаясь сантиметрах в тридцати от него.

И чуть только Василий успел запрыгнуть на мотоцикл, тот понёсся птицей, в один миг, казалось, преодолевая огромные расстояния, прочь от так ничего и не понявших красноармейцев. Помчался навстречу вновь обретаемой мечте.

Дни и недели понеслись нескончаемой чередой событий, из тех, что надолго, если не навсегда, оставляют след в памяти и душе. Не то что бы события эти были насыщены праздничным, карнавальным весельем, или ратными подвигами, возвышающими самосознание до высоты легендарных героев древности, воспетых в сказаниях и запечатленных в Законе. Не было в них и шумных застолий, что изобилуют диковинными яствами и неиссякаемыми потоками будоражащих кровь и веселящих сердце винных рек. Напротив, внешне всё было весьма прозаично и обыденно. Кочующая по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи небольшая группа странников ничем не выделялась среди множества других таких же групп. Это были простые рыбаки, обычные люди, в большинстве даже не знавшие грамоты, которые оставили свой не то чтобы очень уж доходный, но исправно кормящий их семьи промысел. Они пустились в нескончаемый путь, полный лишений и испытаний, обрекающий их глотать дорожную пыль, не имея ни крова, ни пристанища, удовлетворять жажду и голод тем лишь, что подадут им добрые люди. Словно нищие побирушки, право. И в такую группу Иуда влился легко и свободно, будто знал этих людей всю жизнь. Почему? Зачем? Что заставило этих добропорядочных и законопослушных мужей в одночасье бросить всё – свои дома, семьи, занятия – и пуститься в бродяжничество? Да ещё с такими счастливыми выражениями на почерневших от палящего солнца и шального ветра лицах, будто в эдаком образе жизни скрывалось нечто великое, нечто удивительное, со своим сокрытым от постороннего глаза достоинством. Иуда никогда не задавался этими вопросами. Он знал, вернее, чувствовал ответ. Потому и сам, так же в одночасье, оказался одним из них, напрочь позабыв о винограднике, о доме, о наставлениях любимого деда.

Ответ крылся в личности того Человека, который и был причиной столь разительных перемен в жизнях этих людей, и которого они уважительно, с трепетной любовью и восхищением звали Равви, или Учитель. Он единственный отличался от всех, и не только от Своих попутчиков, но и от прочих, как-то, случайно встретившихся в пути, или примкнувших к Его маленькой странствующей общине на время, пока их дороги совпадали, или приставших к общему очагу во время привалов и ночлегов, часто, что называется, под открытым небом. Он вообще отличался от любого человека. И не то чтобы Своей внешностью, а каким-то особым, таинственным, даже мистическим сиянием, незримо, но чувственно-ощутимо исходящим от Его уникальной личности. Да и внешне Он был иной. И хотя Его простой цельнотканый хитон был таким же, какие носят все простолюдины Палестины – из той же шерсти, того же фасона, – но всё же не такой. Казалось, он не знает ветхости. Над ним не имели власти ни палящее солнце, выжигающее всё, что попадает под его испепеляющие лучи; ни вездесущий песок, будто растворённый в раскалённом воздухе во время Хамсина, так что само небо приобретает апокалипсический серо-жёлтый цвет; ни перенасыщенный трудностями и неустроенностями быт, присущий кочевому образу жизни; ни само время, безжалостное ко всему сущему на земле. Одежда Учителя всегда была как новая, будто только-только оставленная искусной мастерицей и ещё не остывшая от тепла её старательных рук. Его фигура поражала статностью и отсутствием каких бы то ни было изъянов. Лицо – красотой. Не обычной мужской красотой, да мало ли мужчин, наделённых яркой, выразительной, притягательной внешностью, тайно или явно сводящей с ума сотни красавиц или просто женщин, а какой-то неземной, лучезарной ясностью черт, пребывающих в гармонии друг с другом и со всем внешним миром. А если Учитель начинал говорить, то все вокруг замолкали. И не только из почтительного уважения к говорящему, но из жадного опасения пропустить хоть слово, потерять нить Его мысли, всегда иносказательной и глубокой, как океан, как бездонность ночного неба. Даже птицы, казалось, прерывали нескончаемое щебетание, как бы прислушиваясь к всегда спокойному, тихому голосу Равви. Быть с Ним рядом, дышать одним воздухом, чувствовать себя частью чего-то непонятного, необъяснимого, имеющего к Нему прямое, непосредственное отношение – это уже было счастьем для Иуды, как и для всех прочих постоянных членов общины. Оно заставляло забыть и зной, и пыль, и усталость, и оставленную где-то далеко-далеко в потерянном безвременье прошлую, правильную жизнь.