Командир особого взвода - Вадим Шарапов

– Бу кем? – выдохнул старик в темноту. – Без танышмы?[35]

– Ну да, вроде как знакомы. Не узнаешь, что ли, Файзулла? Совсем старый стал? А куришь втихушку, прямо как школьник.

– Э… Старшина? Ты?

Тьма разомкнулась, и прямо под фонарь вышел командир особого взвода. Старшина Степан Нефедов смотрел на рядового Файзуллу Якупова своими цепкими глазами, улыбался, и лицо его было точно таким же, как полвека назад – без единой новой морщины.

– Командир… – прошептал Якупов неверяще. В груди глухо заныло, и старик, поморщившись, потер ладонью слева, над сердцем.

– Он самый.

– Ты… кто такой? – обмирая, спросил старик.

– Вопрос интересный. Вот ты Казимира Тхоржевского помнишь, Файзулла?

Побледневший Якупов мелко закивал.

– Так вот, – Нефедов ухмыльнулся. – Я – не такой!

Он посмотрел на обезножевшего старика и встревоженно нахмурился.

– Стоп-стоп, Файзулла, ты что это, совсем помирать собрался? Дурацкие у меня шутки сегодня, ты прости… Я это, без обмана, можешь со мной за руку поздороваться. Ты что думаешь – уже мерещится тебе всякое? Хотя после таких сигарет, – Нефедов легонько поддал ногой в высоком шнурованном ботинке пачку «Мальборо», валяющуюся в заросшей колее, – слон копыта откинет, не то что старый татарин.

Боль приотпустила, и Файзулла подал руку Степану Нефедову. Ладонь старшины была в точности такой же, какой Якупов ее помнил – твердая, как доска, прохладная и надежная. Старик вцепился в нее, будто утопающий – в брошенную кем-то спасительную веревку. Жадно вглядываясь в лицо старшины, спросил:

– Точно ты? Эйе инде![36] Удивительное дело!

– Точно я, – улыбнулся в ответ Нефедов. – Ну чего время зря тратить? Давай, Файзулла, как говорится, сядем рядком, да поговорим ладком.

– Так это, командир, – засуетился старик, – айда в дом, чаем угощу! Какой разговор на улице?

– Да нет, – хмыкнул старшина, – тут как раз ничего себе. Свежо, тихо, не мешает никто… Место удобное, одним словом.

Он опустился рядом с Якуповым на лавочку. Повернул голову и словно бы воткнул пристальный взгляд своих серых ледяных глаз в зрачки Файзуллы.

– Рассказывай, боец. Как ты тут устроился? Жалобы есть?

– Какие жалобы, Степан Матвеич? – рассмеялся было его собеседник. Но старшина Нефедов смотрел на него не отрываясь, уже без улыбки. И вдруг Файзулла, сам того не замечая, стал рассказывать все, о чем думал каждый день.

– И-эх, командир! – махнул он рукой, выложив все, что тесным комом шевелилось на языке и просило выхода в сбивчивых словах. – Да какая жизнь-то? Старый я стал, совсем старый, совсем юляр[37] стал! Памяти нет, здоровья нет, каждый день Аллаха прошу: зачем здесь держишь меня? Отпусти уже! Сына прибрал, а меня зачем держишь? Ведь больше ста лет мне, Степан Матвеич, сильно больше. Грамоту от президента дали, как долгожителю, медали дали… А мне что те медали? Я как был на войне, так там и остался, ведь другое что было – совсем не помню, командир, как жена умерла, кугячернэм[38], так память сразу дырявая стала… Только внук у меня хороший, прямо как сын мне. А правнук – просто золотой парень, не нарадуюсь.

– Ну вот видишь, – Нефедов достал из кармана коробку «Казбека», размял папиросу и щелкнул зажигалкой, – не один ты, как ни крути. Разве не так, Файзулла? Куда это ты уходить собрался-то? Здесь тебя любят, советуются с тобой.

– Э, не один, правда! Да только своих вспоминаю каждый день…

Нефедов встал со скамейки и снова отступил в глубокую, непроглядную тень. Оттуда тлел красный огонек папиросы, то разгораясь, то угасая до неприметной точки.

– Своих вспоминаю, наших. Взвод вспоминаю. Каждого помню. С каждым поговорить хочется – знаешь, как? Вот помню, Конюхов, Сашка, а? Языкастый был, язык как бритва, спуску никому не давал…

– Это точно, – засмеялся Санька Конюхов, выходя из тени. – Помнишь, как ругались с тобой, а, морда татарская? Я тебе за татаро-монгольское иго предъявлял, а ты меня темным урысом обзывал. А потом вместе арак ашали[39] после боевых-то. Помнишь? Ты мне: «Нельзя водку, Аллах запретил!» А я тебе в ответ: «Мы с тобой только что через смерть перешагнули, Файзулла, так что дурочку тут не пори и пей!»

– Сержант? – пробормотал Якупов непослушными губами.

– Старший сержант, на минуточку! – Конюхов гордо похлопал себя по плечам, на которых в сумраке угадывались погоны. – Это ты у нас вечный рядовой. Да ладно, – он подмигнул и хлопнул старика по плечу, – не в званиях счастье. Вон ты у нас какой…

Санька легко подтянулся на заборе и посмотрел во двор, где светились окна дома.

– Семья у тебя… хорошая какая, – сказал он, и в его голосе Файзулла услышал тяжелую тоску и грусть. – Любят тебя. Это ж здорово. Ладно, татарин, – улыбнулся Санька белыми зубами, – пора мне. Вспоминай почаще, глядишь и мне веселее.

Старший сержант шагнул во тьму, и она обняла его, точно плащом.

– Видишь, Файзулла, – Нефедов снова смотрел на него усмешливым взглядом, гоняя из угла в угол губ все ту же папиросу, которая, похоже, даже не укоротилась, – Санька тебя всегда любил.

– Это… как же? – выдохнул Якупов. – Конюхов же…

– Погиб старший сержант Александр Конюхов в сорок девятом году, в Карпатах, – сказал Степан Нефедов. – Сам погиб, а три села спас. Дземброня, Топольча, Быстрец, ну и так, по мелочи. Все они на месте стоят и в ус не дуют только потому, что Санька Конюхов со своей командой оказался в нужное время и в нужном месте.

– Погиб… – Якупов собирался с мыслями. Слова разбегались, но надо было обязательно спросить о других. – А Ясин? – спохватился он. – Женька-то Ясин, с ним что?

– А что со мной? – отозвался Женька Ясин, небрежно облокотившись на ствол рябины. – Повоевали мы тогда знатно. Помнишь, как баню по бревнышкам раскатать пытались? Спасибо баннику, да Никифорову еще, пожалуй, это ведь они нас тогда уберегли. Ну и удача, конечно, с нами рядышком гуляла, не без того.

– Э, да ты-то откуда знаешь? Ты тогда щепку в лоб получил, валялся совсем как дохлый! – возмутился Файзулла. Удивления почему-то уже не было, и страха тоже – никакого.

– Ну было дело, – смущенно признал Ясин. – С кем не бывает? Андрюха вон, Никифоров, вообще тогда на лукошко с грибами сел, все в кашу подавил…

Старик засмеялся, вспомнив, как матерился Никифоров. А Ясин упруго оттолкнулся от ствола рябины и канул в темноту.