Улица Красных Зорь - Фридрих Горенштейн

Ночь Юрий Дмитриевич проспал беспокойно, он часто вскакивал, садился на постели, у Юрия Дмитриевича разболелся живот, и Нина готовила грелки, кипятила чай, чистила лимоны. Заснули они лишь под утро, но ненадолго, так как часов в десять раздался стук в дверь. Вошли участковый с целлулоидной планшеткой, управдом в парусиновой куртке, врач и два санитара. Участковый и врач отозвали Нину в сторону и начали ее в чем-то убеждать. Нина сердито потряхивала головой и говорила:

– Вы не имеете права… Я буду жаловаться…

В дверь заглянула Лиза с Дашуткой на руках.

– Если их не уберут, – крикнула Лиза, – я буду писать в Верховный Совет… Я уборщица, я трудящийся человек… Он мне ребенка покалечил… И всю ночь бегают, шумят…

– Вас не спрашивают, – крикнула Нина, – вы врете всё, никто не калечил вашего ребенка… Вы мерзавка…

– Нина, – сказал Юрий Дмитриевич, морщась, – зачем… Всё идет как надо… Когда Иисуса пришли забирать, Петр отсек ухо у раба… А раба звали Малх… Это ведь так нелепо… То есть не то нелепо, что раба звали Малх… Я путаюсь…

– Зачем мы переехали в эту берлогу, – всхлипнув, сказала Нина. – Мы уедем… Я созвонюсь… Это всё Бух…

– Бенедикт Соломонович ошибся, – сказал Юрий Дмитриевич, – и я ошибся… И эта бедная женщина с ребенком… Мы ей действительно мешаем… Впрочем, видишь, как ты меня сбила… Я сказать что-то хотел… Продолжить… Сейчас меня заберут в клинику… Мы будем редко видеться… И ты хочешь, чтобы я уподобился тому парашютисту… Чтоб последними моими живыми движениями было отряхивание снега с комбинезона… Жена… Я о том продолжить хотел… О современном звучании Христа. Живое не может быть символом, это нелепо… Помнишь, в послании к евреям сказано: «Бойся Бога живого…» Для того чтоб сменяющиеся поколения не были разорваны, должны быть какие-то сквозные символы… Живое – это сочетание многого, символ – это хранитель чего-то одного, доведенного до крайности… Так же как Венера, хранительница вечной красоты, также как Моисей, хранитель вечной мудрости, Христос – хранитель вечной доброты… Когда наступит последний день человечества, красота исчезнет вместе с телом, мудрость сольется со всемирной мудростью – как, не знаю, может, с помощью кибернетики… Но вечное добро останется на земле, ибо кибернетика тут не властвует… Вечное добро будет последним деянием человека на земле, его последним вздохом, его последней мыслью, которая переживет тело… Что же это такое – добро, и что есть вечное добро… Тут противоречие… Вечное, идеальное добро – это то, что давно уже известно людям, но понадобится лишь в конце… Каждодневное же добро – это то, что требуется сегодня, ежечасно, ежесекундно, но оно неизвестно, и в поисках его люди и мечутся, страдают… Идеальное большое добро – это общий ответ: «Возлюби врага своего». Как в арифметике… Достаточно заглянуть на последнюю страницу, но в задачке ответ этот раздроблен по десяткам вопросов, по миллионам вопросов… – Юрий Дмитриевич смешался и замолчал.

Участковый, сидя на стуле, незаметно переложил планшетку из правой руки в левую, на случай, если псих кинется на него. Управдом, опасливо озираясь, отошел к дверям. Лиза с Дашуткой исчезли.

– Ну вот, – сказал Нине врач; врач был молод, во рту у него поблескивал золотой зуб, – вот видите… Состояние крайне опасно… Тут требуются специальный надзор и уход, который может осуществить лишь подготовленный персонал… У больных такого рода попытки к убийству окружающих, к самоубийству обычно тщательно подготовлены…

– Молодой человек, – сказал Юрий Дмитриевич, – не слушали ли вы лекций по нервным болезням у профессора Пароцкого? Там приводится любопытная притча о больном Н., охотящемся в лесу, и мальчике, собирающем грибы… Впрочем, судя по вашим глазам, вы эту лекцию пропустили…

– Юрий, – сдерживая слезы, говорила Нина, – здесь носки… Видишь, я кладу их тебе в чемодан отдельно… А здесь – носовые платки…

– Иди сюда, – сказал Юрий Дмитриевич, – оставь платки… Посиди со мной, жена моя…

– Ваша жена во многом виновата, – сказал врач Юрию Дмитриевичу, – из эгоистических побуждений она мешала применить клинические методы лечения…

– Ничего, – сказал Юрий Дмитриевич, – прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много. А кому мало прощается, тот мало любит…

Юрий Дмитриевич оделся, взял чемодан. Два санитара стали по обеим сторонам его. Впереди шел участковый, а сзади – врач. Соседи на улице выглядывали из окон и дверей, показывали пальцами, перешептывались.

Было очень жарко, изредка возникавший ветерок вместо прохлады приносил вихри колючей сухой пыли. По улице бродили куры, ища прохладного местечка. Разомлевший пес лениво лаял на санитаров. Перед тем как сесть в машину, Юрий Дмитриевич обнял Нину. Она плакала, прижавшись щекой к его груди.

– Я созвонюсь с Бухом, – говорила она, всхлипывая, – тебя переведут в столичную клинику… Я тоже перееду… Пока остановлюсь у Григория…

Когда машина уехала, Нина вернулась в опустевшую квартиру, чтоб собрать и упаковать вещи. На пороге стояла Лиза с Дашуткой. Нина и Лиза посмотрели друг на друга со злобой, а Дашутка улыбнулась и протянула Нине кусочек изжеванного соленого огурца.

Нина долго бродила по комнате, начиная то складывать книги, то застегивать ремни чемодана. Устав ходить, она садилась на стул передохнуть, а затем вновь ходила, собирала чашки, ложки и вдруг подумала: хорошо б всё это бросить, уйти на станцию и уехать побыстрее. На столе она нашла четвертушку бумаги. Юрий Дмитриевич исписал ее неровно, торопливо, очевидно, перед тем как уйти с санитарами.

«Может ли слепой водить слепого? – прочла Нина. – Не оба ли упадут в яму? Евангелие от Луки». Далее строчки наползали друг на друга, а буквы были такими мелкими, что приходилось до боли напрягать глаза.

Вскоре, однако, Нина успокоилась и начала вновь хлопотать, собирать разбросанные вещи, готовясь к отъезду. Устав, она уселась передохнуть на подоконник. Улица потускнела, со стороны заречных сел ползла низкая дождевая туча, парило, как в предбаннике, было трудно дышать.

Среди булыжной мостовой стояла Дашутка, босая, в одной рубашонке; в руке у нее был кусок черного хлеба, помазанного творогом, и она ела его, запрокинув голову, глядя на тучу. Вид одинокого незащищенного ребенка заставил Нину вскочить, она выбежала на улицу, взяла Дашутку на руки и отнесла в дом. Лиза стояла над лоханью с бельем. Рядом с ней высилась уже куча выстиранных чужих рубашек и простыней. Увидав Нину с Дашуткой, она стряхнула пену с рук, взяла Дашутку, усадила ее в угол и дала ей очищенную молодую редиску, которую Дашутка с удовольствием начала грызть, заедая хлебом с творогом. На улице стало вовсе темно, пошел обильный дождь, всё усиливающийся, с градом, и минут через пять уже не дождь, а лавина воды неслась с темных небес, заливая землю, словно во время потопа. Мутный глинистый поток наполнил весь двор, обтекая сараи, наполняя выгребные ямы, волоча ветви, сбитую листву, газеты, бутылочные осколки, сливаясь с другими потоками и устремляясь вниз по булыжной мостовой.

– Боже мой, – крикнула вдруг Нина, задохнувшись от рыданий, – зачем мне знать вечное большое добро, которое мне никогда не понадобится, если я не знаю каждодневного добра, без которого не могу жить… Мой муж оставил мне в наследство записку… Я хочу ее вам прочесть, Лиза… Хоть это и нелепо… Особенно при наших взаимоотношениях… – Она вынула записку и прочла: – «Вечное добро сольется с каждодневным лишь тогда, и миллионы вопросов сольются в один ответ «Возлюби врага своего» лишь тогда, когда человек перестанет быть блудным сыном своей матери-природы и вернется к ее первоначальному замыслу… Когда конечной целью своей человек признает не счастье, а познание… Тогда лишь исчезнет страдание… Но человек никогда на это не согласится, и природа никогда не простит ему этой его строптивости и этого бунта… И так будет до последнего дня… Лишь с человеческим телом исчезнут человеческое счастье и человеческие мучения… И наступит вечное добро, которое уж никому не понадобится…»