Дрезденские страсти - Фридрих Горенштейн

Юрий Векслер

У театрального режиссера Леонида Хейфеца запечатлелся в памяти образ Фридриха Горенштейна в московском метро – с авоськой, в которой лежат пакет молока, корм для Кристи, любимой кошки писателя, и книга Энгельса «Анти-Дюринг». Эта яркая деталь позволяет вычислить год – 1978-й, год написания документальной повести «Дрезденские страсти», с которой российский читатель получает возможность ознакомиться только сейчас.

К тому времени киевлянин Горенштейн прожил в Москве уже шестнадцать плодотворных лет. Здесь он создал романы «Место» и «Псалом», пьесы «Бердичев» и «Споры о Достоевском» и многое другое, но опубликован был только рассказ «Дом с башенкой» (в журнале «Юность» в 1964 году). С этого рассказа Горенштейн и начинал впоследствии отсчет своей жизни в литературе, хотя он писал прозу и раньше, еще в Киеве, работая прорабом стройуправления, и даже посылал одну повесть Эренбургу. А «Дрезденские страсти» оказались текстом, завершившим советский период его жизни. Писатель эмигрировал в 1979 году и более 20 лет прожил в Берлине.

До эмиграции Фридрих Горенштейн был известен главным образом в мире кинематографа – как сценарист «Соляриса» Андрея Тарковского и «Рабы любви» Никиты Михалкова. Именно работа в кино и обеспечивала ему независимость, поскольку на писательские гонорары рассчитывать не приходилось. Когда повесть «Зима 53-го года» (1965) была отвергнута «Новым миром», Горенштейн решился писать «в стол» и ни в какие советские журналы или издательства ничего из написанного до своего отъезда из страны больше не предлагал. После «Дома с башенкой» он надолго исчез из поля зрения литературной среды и «вынырнул» лишь в 1979 году как один из авторов альманаха «Метрополь».

Поэтому в качестве писателя Горенштейна по-настоящему знали только немногие доверенные лица. Но те, кто был знаком с его сочинениями (Горенштейн строго контролировал, кому давались для прочтения его неизданные тексты, хранившиеся в доме Лазаря Лазарева), например Василий Аксенов, Юрий Трифонов, Владимир Войнович или Фазиль Искандер, высоко ценили написанное им. А коллеги-кинематографисты Андрей Тарковский и Андрон Кончаловский и вовсе не колеблясь употребляли в отношении него слово «гений»… Большим и гениальным писателем называл Горенштейна и Бенедикт Сарнов. Мнения этих людей Горенштейну было до поры до времени достаточно для сверки со своими собственными критериями. Он, судя по многим признакам, понимал, что написанное им будет долго ждать публикации, еще дольше – признания, но еще дольше будет сохранять актуальность.

Особняком стоит вопрос, почему Горенштейн оказался вне фокуса внимания читателей в начале 1990-х, когда – наконец-то – в России был опубликован его трехтомник. Один из возможных ответов – может быть, не главный – тем не менее очевиден. Горенштейн вспоминал:

В 1964 году при первой моей публикации рассказа «Дом с башенкой» в журнале «Юность» мне дали заполнить анкету автора. Там был, естественно, пункт «фамилия, имя, отчество» и другой пункт – «псевдоним». Я знал, где нахожусь. Энтузиазм Маяковского «в мире жить без России, без Латвии единым человечьим общежитьем» давно разбился о быт. Я посидел минут пять и сделал в пункте «псевдоним» прочерк. «Что же вы?» – сказала мне сотрудница с улыбкой, «полушутя». Мне кажется, в тот момент, то есть в те пять минут раздумий, я окончательно выбрал свой путь и даже тему моих будущих книг.

Горенштейн написал «тему» в единственном числе. Что же это за тема?

Рискну предположить, что ее можно сформулировать примерно так: «Мир (частный случай – Россия) и евреи как Божье испытание человечества». Если принять это за гипотезу, то к ней все же следует относиться только как к указанию на «магический кристалл» Горенштейна, на его творческий метод. Не надо забывать, что и в литературе, как и в театре, действует магическое «если бы» в качестве главного творческого допущения. Вот и у Горенштейна это – допущение. Не более – но и не менее.

На протяжении трудного, не защищенного псевдонимом писательского пути, избранная Горенштейном тема прорастала в его творчестве постепенно и была поначалу, например в «Зиме 53-го года», почти незаметна. В этой замечательной повести есть только отголоски неприязни к «неруси» и упоминание о «космополитах», слове, значение которого невнятно главному герою по имени Ким:

– Я в управление пойду, – крикнул Ким, – я писать буду… Я в газету… В «Правду»… Нельзя ребят в такие выработки… Там обрушено все. Угробит ребят…

– Ты эти ерусалимские штучки брось, – подошел, размахивая руками, начальник, – эти армянские выкрутасы… Не нравится, иди шнурками торговать… Паникер…

– Я не армянин, – чувствуя тошноту и отвращение к себе и к каждому своему слову, но все-таки продолжая говорить, произнес Ким, – и не еврей… Я паспорт могу показать…

Ким и начальник стояли друг против друга, громко дыша.

– Ладно, – сказал начальник, – покричали, и ладно… Это бывает… Меня ранило когда на фронте, в госпиталь привезли… Мертвец… Списали уже вчистую… А доктор Соломон Моисеевич вытащил… Осколок прямо под сердцем давил… Думал, задавит… Среди них тоже люди попадаются, ты не думай… Но с другой стороны, ерусалимские казаки… Вы ж газеты читаете, – обратился почему-то начальник к Киму на «вы». – В Ленинграде Ханович И.Г., например, продал всю академию…

Это «…среди них тоже люди попадаются» – симптом первой стадии заболевания антисемитизмом. Вторая стадия, все еще относительно безобидная, выражается формулой «Да у меня половина друзей – евреи». Далее следует: «Есть евреи, и есть жиды», после чего остается полшага до «Бей жидов!»…

Произведения Фридриха Горенштейна в советское время оставались неизвестными и неизданными, но зато он был свободен от необходимости думать о «проходимости» написанного, и тема начала звучать в его сочинениях («Искупление», «Псалом», «Место», «Бердичев», «Споры о Достоевском» и др.) в полный голос. Наталья Иванова отметила в своем предисловии к роману «Псалом» в 2000 году: «…он пишет совсем иначе, чем шестидесятники. Кажется иногда, что его свобода – это свобода дыхания в разреженном пространстве, там, где не всякому хватит воздуха. Или смелости: прямо называть и обсуждать вещи, о которых говорить трудно – или вообще не принято. Табу. Табу – о евреях. Дважды табу – еврей о России. Трижды – еврей, о России, о православии. Горенштейн позволил себе нарушить все три табу, за что был неоднократно обвиняем и в русофобии, и в кощунстве, и чуть ли не в антисемитизме».

К этим трем табу, наверное, можно прибавить еще и четвертое – об антисемитах. О них в СССР также было не принято открыто говорить, а уж тем более – писать. Лишь Евгений Евтушенко и Владимир Высоцкий в начале шестидесятых отважились на прорыв этой информационной блокады, этого табу на упоминание антисемитов. Честь и слава обоим поэтам. Первый посочувствовал жертвам Бабьего Яра и задался вопросом, почему в советском народе так живуч антисемитизм, второй высмеял антисемитов, отметив попутно, что «на их стороне, хоть и нету закона, поддержка и энтузиазм миллионов». По интонации Высоцкого было ясно, что имеется в виду поддержка (хотя и негласная, но для всех очевидная) со стороны государства.