Отрешись от страха. Воспоминания историка - Александр Моисеевич Некрич

что нет смысла добиваться чего-нибудь большего, так как конгресс начинался на следующий день. Вручая мне гостевой билет, Губер в обычной для него дружеской манере сказал мне: «Саша, произошло недоразумение, но я никак не ожидал от Вас такого письма».

— Что Вам показалось странным в нем?

— Да так, некоторые формулировки, — замялся Губер.

Еще бы! Конечно, Губеру показалась странной моя ссылка на Устав конгресса. Ведь мы так привыкли униженно просить даже о том, на что имеем право.

Альперович и Гефтер также получили билеты на конгресс.

Во время конгресса каждый раз где бы я ни появлялся, за мной (но не только за мной) велось неотступное наблюдение. Сама система наблюдения была примитивной: внизу, между входом в здание Московского университета на Ленинских горах, где происходили заседания, и лестницей, которая вела в конференц-зал, стояло несколько сотрудников органов госбезопасности в штатском. Наверху, во всех залах, коридорах и других помещениях стояли дежурные — сотрудники Института истории СССР и Института всеобщей истории. Зная в лицо всех или почти всех сотрудников, они легко могли наблюдать за нами и особенно за общением с иностранными учеными.

В один из дней конгресса я пошел на заседание секции, где делал доклад профессор Ричард Пайпс (Гарвард). Во время перерыва ко мне подошел некто Ш. и требовательным тоном спросил меня, почему я присутствую на заседании секции, не имеющей прямого отношения к проблемам, над которыми я работаю. «Потому что мне это интересно», — резко ответил я. Ш. удалился. Стоило мне начать разговор с кем-нибудь из иностранцев, как вблизи оказывалось чье-то знакомое лицо.

Однажды ко мне подошел шеф прессы конгресса доктор Григулевич, автор книг по истории Ватикана, известен также своими многочисленными поделками по истории иезуитов в Латинской Америке. В свое время Григулевич был советским агентом в этих странах. Об этом открыто писалось в одной из книг, изданной в СССР. Человек он был веселый, остроумный, говорят, широкий и очень ловкий, не веривший ни в Бога, ни в черта. Итак, Гритулевич подошел ко мне и спросил, правда ли, что я дал интервью корреспонденту западной газеты. Надо сказать, что дать интервью корреспонденту без предварительного согласования с начальством, без разрешения на то вплоть до уровня отдела ЦК для советского гражданина считалось тягчайшим проступком, вслед за которым могло последовать увольнение с работы. Здесь я позволил себе взорваться и начал выговаривать Григулевичу, что я не намерен отвечать на его провокационные вопросы. Дело было вблизи книжной выставки и служебного помещения. Около нас появился перепуганный заместитель Губера по конгрессу А. Л. Нарочницкий и инструктор отдела науки ЦК Кузнецов. Правда, они не осмелились подойти к нам, а прислушивались издали. «Мне надоели ваши вопросы, мне надоела эта дискриминация», — повышенным тоном бросал я в лицо Григулевичу. Несколько ошарашенный, он пытался перейти на дружеский тон: «Ну что ты, старик,..» и пр. Позднее выяснилось, что поступил донос от одного из осведомителей, что я беседовал с иностранным корреспондентом и он был даже назван, корреспондент английской газеты «Обсервер». На самом же деле мой итальянский друг, ныне покойный профессор Эрнесто Раджионери, познакомил меня с корреспондентом коммунистической газеты «Унита» Бенедетти, и тот спросил меня относительно моих впечатлений о конгрессе. Донос тем временем уже полетел...

Конгресс был для меня чрезвычайно интересен и даже приятен. Многие делегаты конгресса, стремясь выразить мне свое сочувствие и солидарность, дарили мне книги, которые они привезли на конгресс, крепко пожимали мне руку, интересовались моей жизнью. Да, я не был одинок. И в один из вечеров у меня собрались историки из разных стран, социалистических и капиталистических. Это был подлинный интернационал! Мы пили армянский коньяк, беседовали о серьезных исторических проблемах и рассказывали анекдоты политического свойства и не обращали никакого внимания на то, что, быть может, моя квартира прослушивается специальной аппаратурой, хотя о такой возможности я предупредил присутствующих.

Глава 10. Расставанье

Как вожделенно жаждет век

Нащупать брешь у нас в цепочке...

Возьмемся за руки, друзья,

Чтоб не пропасть поодиночке.

Булат Окуджава

Расставанье. — Похороны Пастернака и Твардовского. — Кончина Н. С. Хрущева. — Самоубийство Ильи Габая. — Речь на похоронах А. Л. Монгайта. — Еще раз об историках и истории. — О диссидентах. — Срывают фотографию. — Друзья с Запада. — Последняя попытка. — Мой выбор. — В защиту Мустафы Джемилева. — Меня объявляют предателем. — Отрешись от страха...

В эти годы было много трагических событий. Уходили в небытие родные и близкие мне люди, друзья, товарищи и просто те, кого я знал и к кому относился с симпатией и уважением.

И каждый раз, когда наступало расставанье, я чувствовал, будто уходила в далекий путь частичка меня самого. Так, должно быть, и было на самом деле. А, может быть, то была не частица моего существа, а простая и тривиальная мысль, что вот так постепенно сужается круг жизни, и ты остаешься один.

И было еще другое расставанье: с привычным укладом, с материально устроенной и обеспеченной жизнью, с Москвой, с этими улицами, тротуарами, набережными, по которым ты бродил тысячи и тысячи раз, с кладбищем, где похоронены твои близкие.

И было расставанье с живыми: с друзьями, которые были для тебя самым надежным и самым прочным прибежищем в ненастные и в добрые дни твоей жизни, с родными, теплотой которых ты был согрет, с сотнями людей, которых ты знал лишь в лицо и улыбался им при встречах.

Расставанье: со слезами, поцелуями и объятьями, с крепким рукопожатьем, с таким привычным: «Ну, будь здоров» и с пророческим напутствием: «Дай тебе Бог найти пищу и кров».

И ты понимаешь в этот последний миг, что это насовсем.

* * *

В России, в старой и новой, похороны всегда были поводом для выражения чувств современников. Напомню про похороны Льва Николаевича Толстого, В. И. Ленина, И. В. Сталина.

В общественную демонстрацию вылились похороны писателя Костерина, одного из выдающихся народных деятелей Советского Союза, выступившего в защиту несправедливо обиженных малых народов нашей страны, в частности, крымских татар.

На похоронах обычно обнажается совесть народная, которая молчит при обычных обстоятельствах жизни. Я помню похороны Бориса Пастернака. Это было в 1960 году. В последние годы жизни Пастернака, написавшего «Доктор Живаго», травили и даже угрожали выслать его за пределы Советского Союза. В этой постыдной кампании принимали самое активное участие многие известные