Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

а в душе открывалась глубина чувств, позабытых в суете повседневной жизни и шуме завода [Кустов 1918b]. Признавая за религиозными ритуалами и сакральными символами мощную силу психологического воздействия, коммунистическое государство, дабы удовлетворить эмоциональные потребности рабочих, приступило в начале 1920-х годов к разработке собственных символов и практик, рассчитанных на эмоциональный резонанс, которые именовались «контррелигией» или «контрверой». Праздничный революционный календарь был призван вытеснить церковные праздники. Рабочие клубы трактовались как гражданские храмы, которые будут питать здоровую духовную жизнь без Бога. Изобретались новые ритуалы перехода, индивидуальные и коллективные: октябрины вместо крестин, красные свадьбы, красные похороны, хотя они и не пользовались большим успехом. Общественная жизнь была перенасыщена морализаторской дидактикой: коммунистические вожди устно и письменно поучали население, что нужно больше работать, меньше пить, соблюдать правила гигиены, избегать некультурного досуга. Наконец, предпринимались усилия по формированию новой, социалистической общности на основе веры и эмоций, для чего использовались самые разные ритуальные формы: большие гражданские празднества создавали особое время и пространство, отличное от повседневной реальности, и вовлекали зрителей в символическое и часто мифологизированное видение мира; наглядная агитация строилась на базе иконографии борьбы добра со злом, которая часто встречалась и на плакатах, и в театрализованных представлениях, а противоборствующие силы изображались как столкновение света и тьмы, красоты и уродства, героев и чудовищ; похоронные церемонии приравнивали погибших революционеров к мученикам; переименование улиц и городов маркировало пространство как новое; культ Ленина после его смерти в 1924 году приобрел характер тотального обожествления, хотя еще при жизни он восхвалялся, в том числе многими рабочими писателями, как святой, апостол, пророк, «правды свет», открывший страдающему миру «скрытые тайны», гений, обладавший всевидящим «революционным взором» и «чудесным сердцем»[448].

Публичный революционный дискурс тех лет был особенно отмечен обилием религиозных образов и эмоций. Как писал один из ведущих историков революции 1917 года Б. И. Колоницкий, «От Революции подчас ждали не только конкретных социальных и политических изменений, но Чуда – быстрого и всеобщего очищения и “воскрешения”» [Колоницкий 1994: 200; Селищев 1928: 67–68, 126]. В своих обращениях и письмах, адресованных властям, простые люди часто писали, что революция несет возрождение как стране в целом, так и каждому человеку в отдельности. Прежде всего, постоянно говорилось, что революция и ее цели – свобода, равенство, братство – святы. Часто говорилось и о том, что революция борется за святую правду, понимавшуюся двояко, – во-первых, это трансцендентная духовная правда, т. е. истина, которую Писание определяет как сущность Бога: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»[449]; во-вторых, это земная нравственная правда, то есть справедливость, честность и добро, – это правда не менее священная, о ней в русской Псалтыри говорится: «…правда приникнет с небес»[450]. Подобная лексика превалировала в народных обращениях 1917 года[451].

Государство и партия большевиков эксплуатировали те же самые образы и выражения, особенно в годы Гражданской войны. Были опубликованы «Десять заповедей пролетария» [Tumarkin 1983: 69], существовали также «десять заповедей» для членов рабочих клубов[452]; на плакатах рабочий или солдат часто изображался в архаичной одежде верхом на крылатом (иногда красном) коне, со священным текстом в руке, пронзающим, на манер святого Георгия, дракона – социального или политического врага. Симпатизировавшие революции известные писатели, такие как Андрей Белый, Александр Блок, Сергей Есенин, Николай Клюев, в своих произведениях метафорически или буквально связывали события революции со вторым пришествием Христа и мессианским обещанием спасения[453]. Даже некоторые писатели-коммунисты не избежали эсхатологической трактовки революции, – например, у Маяковского в 1918 году в «Мистерии-буфф» является христоподобный спаситель: «Человек просто», он «идет по воде, что посуху», и произносит «новую проповедь нагорную», которая позволит рабочим одномоментно пересечь порог в новое время и пространство.

Писатели из рабочего класса более всех были склонны рассматривать революцию в сакральном и даже мессианском ключе. У некоторых авторов такой подход следовал из их религиозных убеждений. Хотя многие религиозно настроенные рабочие писатели не находили (и, похоже, не искали) себе места в новой пролетарской культуре и, соответственно, исчезли из публичного пространства, но были и такие, которые попытались остаться. Одни, подобно Ф. Шкулеву, вступили в партию и перестали писать или по крайней мере публиковать произведения о Христе и Боге. Другие, подобно И. Устинову, критиковали новый строй за то, что он является не вполне коммунистическим, так как пренебрегает учением Иисуса Христа[454]. Третьи хотя и отрицательно относились к церкви, но красочно воображали синкретический милленаристский христианский социализм, подобно П. Орешину, которого за это часто критиковали в коммунистической прессе и относили к маргинальной категории крестьянских писателей (несмотря на его рабочее происхождение)[455]. Наконец, в первые послереволюционные годы многие писатели-рабочие продолжали писать о религии в мемуарных нарративах: в автобиографических очерках и художественных произведениях фигурировали положительно и ностальгически окрашенные воспоминания о церковных крестах и золотых куполах, которые встречались во время странствий по Руси через леса, пахнущие мятой, о совершенных паломничествах, о размышлениях перед иконой или о чтении религиозных текстов, о молитвах с просьбами избавить от страданий как мир, так и себя[456]. Однако чаще всего, как и до 1917 года, религиозные образы в произведениях писателей-рабочих использовались ради их символического и эмоционального потенциала – как способ выразить знание и истину, которые лучше постигаются чувством, а не умом, и передать ощущение присутствия таинственного и возвышенного в мире и в революции, которое испытали сами авторы.

Моральная страсть

Размышляя о революции, многие рабочие, включая членов партии, продолжали обращаться к христианской этике. По крайней мере, они прибегали к моральным аргументам как вопросам трансцендентной истины и достойным объектам страсти. В журнале Петроградского Пролеткульта П. Бессалько, рабочий-металлист и социал-демократ с большим подпольным стажем, решительно доказывал, как и Луначарский в книге «Религия и социализм», что раннее христианство носило бунтарский и сплачивающий характер, и называл его альтернативной классовой культурой бедных:

В то время… культура бедных искала выхода из тисков и нравственной духоты культуры высших классов. Принципу – разделяй народы на нации, на веры и властвуй, противопоставлялось – бедные всех наций между собой братья. Принципу частной собственности делалось напоминание, что верблюду легче пройти в игольное ушко, чем богатому – в царствие небесное [Бессалько 1918g: 2].

Со временем христианская «культура рабов» одолела и разрушила старый порядок, заменив роскошь и частную собственность христианским прощением и «коммунизмом». В этом процессе даже религия демократизировалась: на место прежних богов «ставится человек – человек-труженик». Однако впоследствии изначальное христианство подверглось искажениям, богатство и власть поставили его