Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

Когда Осло закончил с уборкой, он обратился к этой бледной, худой фигуре в черных очках. «Обиделась? — размышлял он. — Она никогда не показывает своих настоящих чувств. Никогда не знаешь, что у нее в голове на самом деле». Он внезапно решил, что ее возможная обида не имеет никакого значения. Уж ей-то меньше кого бы то ни было подобало упрекать его за воспоминания.

— Садись. Хочешь что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

— Я готовлю небольшое выступление на следующей неделе. Будет проводиться большая ретроспектива французских мастеров наружных картин. Будут конференции и круглые столы. Но, кроме того, я отвечаю за уход за тридцатью картинами, среди них десять несовершеннолетних. Я стараюсь добиться, чтобы дети меньше выставлялись и у них было больше дублеров. И я еще не получил отчеты о разведке на местности. Все будет проходить в Булонском лесу, но мне нужно точно знать, где именно. Такие дела…

Он сделал жест рукой, словно извиняясь за то, что говорит о проблемах, касающихся только его. Последовало молчание. Когда Вуд заговорила, старавшийся избежать неловких пауз Осло вздохнул с облегчением.

— Вижу, твои дела в качестве советника Шальбу идут хорошо.

— Жаловаться не на что. Французский натурал-гуманизм начал с малого, но сейчас он в моде в большей части Европы. Здесь, в Англии, мы еще не спешим его импортировать, потому что тут преобладает влияние Рэйбека. И еще потому, что мы, как правило, меньше беспокоимся о ближних. Но некоторые английские художники уже меняют свое отношение к картинам и примыкают к гуманистическому течению. Они вдруг поняли, что могут творить великие произведения искусства и одновременно не унижать людей. Однако общая картина достойна сожаления.

Осло говорил своим обычным спокойным голосом, но Вуд видела, что он взволнован. Она знала, что эта тема не оставляла его равнодушным.

Мгновение спустя он взглянул на нее мягче.

— Но ты, наверное, приехала из Лондона не для того, чтобы интересоваться моими мелкими обязанностями. Расскажи немного о себе, Эйприл.

Мисс Вуд послушалась неохотно, но в итоге сказала намного больше того, что собиралась. Она начала с небольшого обзора своей личной жизни. Ее отец при смерти, сказала она, и ее срочно вызвали в больницу, чтобы сообщить, что конец может наступить в любой момент. У нее много дел в Амстердаме, но она была обязана, так она и сказала — «обязана», — переехать на эти дни в Лондон на случай, если произойдет худшее. Однако времени она даром не теряла. Из дома в Лондоне она рассылала факсы, отправляла и получала сообщения по электронной почте и проводила переговоры со специалистами со всего света и со своими сотрудниками. Наконец она решила обратиться за помощью к Осло. «Но предпочла приехать ко мне лично», — подумал он с оттенком удивительной радости.

— У нас кризис, Хирум, — подытожила Вуд. — И времени почти не осталось.

— Я сделаю все возможное, чтоб тебе помочь. Расскажи, что происходит.

Вуд ввела его в курс дела меньше, чем за пять минут. Она не рассказывала ему все подробности, а дала возможность представить все самому. Не назвала также и уничтоженные картины. Осло слушал молча. Когда она закончила, он сразу с болью спросил:

— Что это были за картины, Эйприл?

Вуд вгляделась в него, прежде чем ответить:

— Хирум, то, что я тебе расскажу, совершенно конфиденциально, надеюсь, ты понимаешь. Нам удалось заморозить информацию. Кроме маленькой группы, которую мы назвали «кризисный кабинет», никто ничего не знает, даже страховые компании. Мы готовим почву.

Осло кивал, широко раскрыв черные грустные глаза. Вуд назвала ему обе картины, и на минуту воцарилось молчание. Сквозь стекло доносилось журчание воды в пруду. Осло смотрел в какую-то точку на полу. Наконец он сказал:

— Боже мой… Это малое дитя… Эта девочка… Мне не так жаль двух преступников, но эта бедная девочка…

«Монстры» были такой же, а может, и более дорогой картиной, чем «Падение цветов», но Вуд прекрасно знала теории Осло. Она пришла не затем, чтобы спорить об этом.

— Аннек Холлех… — произнес Осло. — В последний раз я говорил с ней пару лет назад. Она была очаровательна, но чувствовала себя потерянной в этом ужасном мире живых картин. Ее убил не только этот психопат. Мы все понемножку убили ее. — Он резко обернулся к Вуд. — Кто? Кто может это делать? И зачем?

— Я хочу, чтобы ты помог мне разобраться. Тебя считают одним из авторитетнейших специалистов по жизни и творчеству Бруно ван Тисха. Я хочу, чтобы ты назвал мне имена и мотивы. Кто это может быть, Хирум? Я имею в виду не того, кто уничтожает картины, а того, кто платит за то, чтобы их уничтожили. Представь себе машину. Машину, запрограммированную на уничтожение самых важных работ Мэтра. У кого могут быть мотивы запрограммировать такую машину?

— Кого подозреваешь ты? — спросил Осло.

— Кого-то, кто ненавидит его настолько, что хочет причинить ему очень большой вред.

Хирум Осло заерзал на стуле и заморгал.

— Любой, кто знал ван Тисха, глубоко ненавидит и любит его. Ван Тисху удается творить шедевры, создавая в человеке эти противоречия. Ты же знаешь, что основная причина, отдалившая меня от него, — то, что я убедился: его методы работы жестоки. «Хирум, — говорил он мне, — если я буду обращаться с картинами как с людьми, из них никогда не получится произведений искусства».

«Но кому же я это говорю, — подумал Осло. — Посмотрите, сидит здесь с вырезанным из мрамора лицом. Боже мой, наверное, единственный человек, который действительно смог ее когда-нибудь тронуть, это Бруно ван Тисх».

— Правда и то, что трудно сказать, что жизнь помогла ему быть другим. Его отец, Мориц ван Тисх, пожалуй, был еще хуже. Ты знаешь, что он пособничал в Амстердаме нацистам?…

— Что-то об этом слышала.

— Он продал своих собственных соотечественников, голландских евреев, выдал их гестапо. Но сделал это так ловко, что свидетелей почти не осталось. Против него никогда ничего не удалось доказать. Он сумел выйти сухим из воды. Даже теперь есть люди, отрицающие, что Мориц был коллаборационистом. Однако я думаю, что именно поэтому сразу же после войны он уехал в маленькую мирную деревушку Эденбург. В Эденбурге он познакомился с той испанской девушкой, дочерью испанцев, эмигрировавших во время Гражданской войны, и они поженились. Она была моложе его почти на тридцать лет и не знала, что привлекло ее в Морице. Подозреваю, что у Морица тоже было это качество, втройне унаследованное его сыном: умение подчинять себе других и превращать их в марионеток своих собственных интересов. Через год после рождения Бруно его мать умерла от лейкемии. Легко представить себе, что это окончательно испортило характер Морица. И он выбрал сына в качестве отдушины…

— Я так поняла, он был реставратором.

— Он был неудавшимся художником. — Осло махнул рукой. — Согласился на работу по реставрации полотен в Эденбургском замке, но его золотой мечтой было стать художником. Он оказался посредственностью и в реставрации, и в живописи. Он часто бил Бруно кистями, ты знала?