Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы - Екатерина Евгеньевна Дмитриева

или литературная подделка, «уникальная по своей значимости», священник уточняет: он «имеет в виду именно книжный пепел и великий подвиг писателя, отказавшегося от творчества, чтобы не грешить против истины»[1015].

Так и Марк Харитонов усматривает в сожжении Гоголем своей рукописи высочайший акт отказа художника от претензий на преображение реальности, вписывая это деяние в традицию восточной метафизики.

Японский писатель Юкио Мисима, – пишет он в эссе «Заполнение чаши», – рассказал в своем известном романе историю о буддийском монахе, который сжег прекрасный Золотой храм – сжег не по-геростратовски, чтобы обессмертить собственное имя, а, наоборот, чтобы оставить нетленной в веках красоту храма. Ибо, по убеждению Мисимы, подлинная – то есть духовная – жизнь прекрасного начинается тогда, когда физическое тело умирает. Мисима подтвердил это убеждение, завершив собственную жизнь как произведение искусства – самоубийством по самурайскому обычаю. В этом, пожалуй, есть что-то декадентски-умышленное, во всяком случае что-то непривычное и неприемлемое для европейской ментальности. Но мне почему-то вспомнилась еще и история о сожжении Гоголем второй части своей поэмы «Мертвые души». Есть основания думать, что она у писателя не получилась – теперь ни доказать, ни опровергнуть мы этого не можем. Зато каждый волен вообразить в своем уме нечто развивающее мотивы и сюжеты гоголевского творчества на предельно высоком, идеальном уровне – как будто самим актом сожжения неведомой нам рукописи Гоголь создал сюжет, превосходящий все, реально написанное им прежде…[1016]

Тема сожжения второго тома нашла также отражение в фантастическом рассказе Кира Булычева (И. В. Можейко) «Садовник в ссылке» (1972)[1017] (мотив мести о. Матфею за смерть Гоголя) и романе Анны Зегерс «Встреча в пути»[1018] (1972), где в вымышленном диалоге между тремя писателями, Э. Т. А. Гофманом, Фр. Кафкой и Н. В. Гоголем, обсуждается возможность продолжения «Мертвых душ»: немецкий и австрийский писатели убеждают Гоголя, что «для искусства даже и лучше», если он сожжет «прицепленный нравоучительный конец». То, что ныне выдается за незавершенный фрагмент, навсегда «останется великим завершением».

На рубеже 1990–2000‐х годов вновь, в который раз, усилился интерес и к возможности прямого художественного достраивания-домысливания «Мертвых душ» (скорее всего, подогретый грядущим гоголевским юбилеем). К этому времени относится еще одна – после Н. Ф. Ястржембского – попытка «восстановить» второй том «Мертвых душ» и дописать том третий. Ее предпринял московско-тбилисский антрополог, биолог и художник Ю. А. Авакян. Используя фрагменты оригинального текста, Авакян дописал недостающие фрагменты глав II, IV и предположительно заключительной главы второго тома, а также заново сочинил шесть глав, содержание которых частично известно из пересказов современников и по реконструкции С. П. Шевырева. Заново он написал также 11 глав третьего тома[1019].

В новых главах оказались подробно прописанными линии Вишнепокромова, Леницына, Самосвистова, мотив «умыкания невесты» Самосвистовым, которому всячески помогает Чичиков, сватовство самого Чичикова к Улиньке и предание им огласке былой неблагонамеренности Тентетникова (что и становится причиной его ссылки в Сибирь). Доминирующей же в данной реконструкции стала тема человеческой подлости (реализация гоголевской формулы «припряжем подлеца») и одновременно экономической гениальности Чичикова.

Смерть в финале третьего тома настигает Чичикова в тот момент, когда он, казалось бы, добивается и денег, и славы. Обещанное когда-то Гоголем духовное преображение Чичикова у Авакяна возможно лишь в весьма двусмысленном – пригрезившемся в горячечном бреду – беге героя за уносящейся тройкой небесных коней. И читателю остается только гадать: апофеоз ли то Чичикова (смерть, описанная как вознесение на колеснице-тройке), или же горестное видéние умирающего. И несомненным остается лишь рождение младенца, сына Чичикова, «в далеком и заснеженном Кусочкине под завывание ночного ветра и скрыпы вековых, выбеленных метелью елей».

От «Мертвых душ» Гоголя к «Возвращению в Египет» В. Шарова

Художественным контрапунктом опыту реконструкции «Мертвых душ» Ю. Авакяна стал созданный десятилетием позже «роман в письмах» Владимира Шарова «Возвращение в Египет» (2013), получивший Букеровскую премию 2014 года. В основу его был положен замысел показать трагическую историю ХX века как результат «недоговоренного, недосказанного откровения» гоголевской поэмы.

Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорят, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся[1020].

Ее продолжение как единственно возможный акт искупления возлагается героями романа, принадлежащими к потомкам Гоголя по боковой линии, на Колю Гоголя Второго, праправнука Н. В. Гоголя (Гоголя Первого). Связь между незавершенностью «Мертвых душ» и трагическим путем России сам Шаров определил следующим образом:

Мне казалось, что вся история России после Николая Гоголя – это попытка дописать второй том его знаменитого романа. Ведь в незаконченных книгах есть страшная вещь – некоторое откровение. Кажется, если бы они все же были бы дописаны, то мы смогли бы понять, в чем смысл жизни. В своем романе я писал о том, как русская история и культура пыталась этот роман дописать. Почему роман называется «Возвращение в Египет»? Гоголь был писателем библейским. И мне стало казаться, что, идя из Египта, мы в какой-то момент повернулись и пошли обратно, вернувшись в итоге снова в Египет. Наша история 20 века в моем представлении – это и есть возвращение в Египет[1021].

В композиционном плане роман явил собой своего рода «выбранные места из переписки» Гоголя Второго с представителями собственного клана – переписки, воскрешающей судьбу нескольких поколений гоголевских потомков. Обсуждение вопроса незавершенности поэмы и необходимости ее завершения сопровождалось в романе по принципу mise en abyme созданием Гоголем Вторым синопсиса возможного продолжения «Мертвых душ», в котором важную роль сыграл сибирский топос. У самого Гоголя сибирская утопия, как мы уже видели, лишь отдаленным образом проецировалась на учение бегунов. В романе Шарова она приобрела не просто зримые очертания, но стала, по сути, его центральной интригой.

В синопсисе продолжения поэмы Павел Иванович Чичиков представлен как происходящий «из семьи закоренелых староверов». Скупая так называемые «мертвые души», дабы прописать их на Святой земле, Чичиков действует уже не как плут (как это было у Гоголя), но спаситель, мечтающий о построении земного рая, он же – Новый Иерусалим. Потому и «чистосердечное признание» Чичикова на суде, а по сути дела – возводимая на себя клевета, объяснено примером деда-старовера:

Когда при императрице Елизавете Петровне в России на отступников усилились гонения и священникам было велено доносить, кто ходит к исповеди, а кто уклоняется, дед был еще ребенком, но, как и прочие еретики, стал наговаривать на себя такое, что ни один священник не решался дать ему