Лис - Михаил Нисенбаум

– Сергей Генрихович, почему вы не восхищаетесь? – спросила Настя-Гера, кружась на сцене.

– Маэстро потерял дар речи, – комментировали из зала.

– Сергей Генрихович, а актерам зачет автоматом поставят?

– Хотя бы актрисам.

Тагерт слышал голоса студентов как бы из-под толщи воды. Все это больше не имело значения. Когда все расходились, он окликнул Люкина:

– Миша, задержись на минуту.

Люкин оглянулся, и в его взгляде снова мелькнуло затравленное недоумение.

– Михаил, ради бога, прости меня. Я никогда впредь… Нет, не то. У меня не было никакого права поднимать руку.

– Да ладно, ничего, Сергей Генрихович, – негромко произнес Люкин, заметно успокаиваясь; возможно, он ожидал наказания.

Тагерт тоже слегка успокоился. Реакция Люкина не укладывалась в голове. Впрочем, кому и чему следовало удивляться больше? Идя по улице в сторону метро, Тагерт чувствовал, что его щеки набрякли краской несмываемого стыда.

На несколько дней в город пришла жара. Хотя большинство деревьев оставались по-прежнему зелеными, безошибочно чувствовалось, что осень вот-вот вернется из отлучки уже насовсем. Прохожие постарше были одеты, как если бы не верили солнцу. Студенты, явившиеся на репетицию, напротив, оделись по-июньски, потому что лето молодых – навсегда.

Пришел и Миша Люкин. Тагерт ни за что не явился бы туда, где его унизили. Но Миша, похоже, и прежде, и теперь оказался в зале вовсе не ради Тагерта. На лице Люкина не было смущения. Что делать, если он начнет вести себя вызывающе, чтобы доказать свою неустрашимость? Тагерт напряженно думал об этом, а еще о том, что Костя Якорев снова не пришел.

– Первое действие, сцена с сиренами, – громко произнес он, невольно взглянув на троицу, сидевшую в партере на обычном месте; он готов к финальной катастрофе и, похоже, способен ее приблизить: во время эпизода с сиренами мальчики особенно любили пошутить.

Тут высокая дверь тяжело приоткрылась, и в зал на цыпочках прокрался хитроумный Константин Якорев. Актеры замерли, а сидевшие в зале обернулись, как по сигналу. Все взгляды залпом выстрелили и впились в Одиссея. Возможно, дело еще и в том, что Якорев явился не с пустыми руками. В плечи впивались лямки рюкзака, рука держала сумку с чем-то тяжелым, распиравшим ткань гранями и углами. «К одной жене цепями Гименея, к другой стрелой Эрота я прикован. И так стрела мне эта надоела, что о цепях я, кажется, скучаю», – громко провозгласил Одиссей.

– Ты опоздал, – сказала Аля.

«Почему она делает замечание? – подумал Тагерт. – Сейчас Костя повернется и уйдет».

– Навсегда? – весело спросил Константин, осторожно ставя сумку на пол.

– На двадцать минут, – спокойно ответила Марьяна Силицкая. – С возвращением, возлюбленный супруг.

Костя медленно высвободился от рюкзака и приступил к приготовлениям. Репетиция замерла: все следили за таинственным поведением Одиссея. Клубок сплетенных проводов, три черных ящичка разной величины, украшенные десятками кнопок и рычажков, пухлые наушники, какие-то рейки, проволочки, латунные наконечники.

Девочки перешептывались, мальчики подошли поближе. Минут через десять ящики вспыхнули зелеными и красными огоньками, и пространство перед сценой стало напоминать корабельную рубку. Провода в клубке проснулись, зашевелились, один, самый длинный, пополз за Якоревым куда-то в глубину сцены, за кулисы. Через минуту со всех сторон раздался сочный щелчок, точно несколько великанов хором цокнули языками.

– Я готов, – произнес закулисный Костин голос. – Вы готовы?

– Константин, что происходит? – очнулся Тагерт.

– Сейчас все поймете. Вы бы, Сергей Генрихович, сели поближе. Вам этим рулить придется.

Тагерт неохотно поднялся, вопросительно посмотрел на Алевтину, та пожала плечами.

– Номер первый, – объявил невидимый Якорев. – Увертюра.

Раздался новый щелчок. Тишина. И вдруг зазвучала тихая музыка – точно в сияющее море готовились отплыть из гавани корабли. Ветер дохнул в паруса, дружнее, громче зазвучали скрипки, а может, не скрипки, а искры на ленивых волнах. Сверкнули жаркие шлемы, львы на щитах, соленая вода на взлетающих веслах. Это была музыка-обещание, музыка-пророчество о великом городе, которому суждено пасть, о сражениях смертных и битве богов – как незаметно вступили медные! – о преданности, предательстве и красоте. Пылали рядами аккорды, музыка подплывала к новым берегам – медленнее, царственнее, спокойнее.

Отыграла увертюра, и зазвучала тишина, почти такая же торжественная, как музыка. Через несколько тактов беззвучия из разных частей зала раздались аплодисменты. Сам воздух изменился: словно сцена оделась в декорации, а актеры обратились в героев. Музыка сделала пьесу настоящей, точно через бинокль воображения настроила-приблизила краски премьеры. Тагерт набрал дыхания, чтобы произнести спич, но Якорев, выглянув из-за кулис, его опередил:

– Встреча с сиренами и танец сирен.

Танцовщицы, до сего дня присутствовавшие на репетициях безо всякого дела, вспорхнули и подбежали поближе к сцене. И вновь зазвучала музыка – дразнящая, озорная. Вика Пацких и Лиза Трощук тут же начали пританцовывать, и от этого сделалось еще веселее. Через полчаса представление музыки завершилось. Эффект от услышанного неожиданно получился сильнее, чем от любой из прежних репетиций, кроме костюмной, конечно: и актеры, и режиссер помимо воли поверили, что участвуют в чем-то грандиозном, а дальше дело полетит быстрее и скоро, совсем скоро зашумит другая жизнь – новые знакомства, слава, успех, бог знает, что именно, но что-то несомненно прекрасное. Среди общего радостного гомона никто не заметил быстрого взгляда, брошенного Марьяной на вернувшегося Одиссея. Жаль: этот взгляд означал перемены, никак не менее важные, чем появление музыки к скорой премьере.

Зеленые и лиловые огни на сцене. Бабочкой порхает мотив, под который три сирены грациозно скачут вразнобой. Долговязая Лена Сизова гнется, точно осока на приречном ветру, атлетически стройная Лиза Трощук как бы совершает гимнастические упражнения, а маленькая Вика Пацких отплясывает, как выпускница на дискотеке. Каждая из сирен танцует прекрасно – по отдельности. Пританцовывают и актеры, наблюдающие за сценой из зала.

– Стоп-стоп-стоп! – раздался из полутьмы голос режиссера; музыка оборвалась. – Это что? Театр или танцы в клубе? Вы можете согласовать свои движения?

– Можем, – отвечали танцовщицы вразнобой. – По кому согласовывать?

– Все равно по кому. Лишь бы танцевать единообразно.

– Сергей Генрихович, – заявила Лиза, самая бойкая из танцгруппы, – нам нужен хореограф.

– Зачем? Вы же сами умеете танцевать.

– Вообще-то вы не в теме, – возразила Лиза. – Любой танец надо придумать, понимаете? Создать рисунок, сценарий танца, проработать движения.

– Точно, – согласилась осока-Сизова.

– Без хореографа не получится, – еле слышно прибавила Вика.

Тагерт вдруг вспомнил, как прошлой весной кто-то из долговязых студентов во дворе раскачивал миниатюрную Вику, держа за щиколотки. Юбка Вики закрывала грудь, оставив без защиты кокетливые красные трусики. Опередив Тагерта, из дверей выбежала инспектор Тамара Рустемовна, набросилась на студента («Ты совсем идиот? Это девочка! Это наша студентка! Немедленно к декану!»). Но удивительнее было то, что сама Вика, поправив юбку, смеялась и, кажется, вовсе не протестовала против неприличного озорства. Щеки и лоб ее, впрочем, покраснели – от стыда или от того, что некоторое время она провисела вниз головой?

По мере приближения премьеры спектакль все больше