Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна Д'Арк» - Виктор Карпенко

Боярин махнул рукой, и два десятка рейтаров двинулись вперед, грозя затоптать коленопреклоненных мужиков и баб, расчищая боярину дорогу.

Протопоп темниковский отец Мавродий, тянувший ранее руку с крестом, призывая всем своим существом боярина Долгорукого стать под благословение, отброшенный крупом рейтарской лошади на обочину дороги, сидел обливаясь слезами, заслонивши рясой лицо, в которое из-под лошадиных копыт летели комья мокрого снега и грязи, и причитал:

– Спаси и сохрани, Боже! Спаси и сохрани!

2

В Пытошную Алёну привели за полночь. Вскоре пожаловал и Долгорукий. Кутаясь в соболью шубу, он сел на лавку к столу и, кивнув на Алёну, строго спросил стрелецкого сотника, на коего была возложена охрана повстанцев:

– Почто не в цепях?

Побледнев, сотник упал на колени и, склонивши голову, еле слышно ответил:

– Недоглядел, прости, боярин, нерадивого.

– Встань! Прощаю. Все ли готово к пытке?

– Все, государь.

– Начнем.

Заплечных дел мастер подтолкнул Алёну поближе к столу, за которым сидел Долгорукий.

– Как зовут и какого чину будешь? – спросил боярин.

– Алёна, города Арзамаса Выездной слободы крестьянская дочь.

– Говорят, что ты старица?

Алёна подтвердила:

– Была в монастыре, да ушла.

– Почто же так?

– Богу везде молиться можно, он услышит.

– Ведомо ли тебе, сколь тяжкий грех свершила ты, уйдя из монастыря?

– Ведомо, – спокойно ответила Алёна, – а еще мне ведомо, что еще более тяжкий грех совершается там, в стенах монастыря, без оглядки на Бога.

– Не порочь святого места, еретица, – возвысил голос боярин. – Анафеме предана ты за проступок свой, отлучена от Церкви и от Бога.

Алёна вскинула голову.

– От Церкви отринуть вы во власти, а от Бога – нет! Бог в сердце моем!

– Вырву и сердце! – крикнул боярин. – Вырву и собакам брошу!

Он подал знак. Палачи только этого и ждали. Привычно они сорвали платье, затянули дыбный хомут, подняли на дыбу.

– Десять боев вполсилы! – приказал боярин.

Палачи принялись за дело: тело Алёны покрылось багровыми полосами. Алёна, стиснув зубы, даже не застонала, что очень удивило Долгорукого, великое множество раз побывавшего на допросах и видевшего немало. Боярин, выхватив из настенного светца факел, подскочил к Алёне.

– Ну, как угощеньице, по нраву ли? – злорадствуя, спросил он, поднося факел к Алёниному лицу. Поглядев ей в глаза, боярин отшатнулся: страшной ненавистью пылал взор голубых глаз, отчаянной решимостью и непреклонной волей дышало лицо.

Боярин протянул руку и сорвал с Алёны нательный крестик.

– Пять боев в полную силу! – приказал он.

Кровь брызнула из-под кнутов, но Алёна не разжала рта.

– Не каждому мужику под силу пятнадцать боев сдюжить, а ей нипочем. Знать верно говорили, что ведунья ты. У Федьки Сидорова и у иных воров были найдены заговорные письма и коренья разные. С пытки сказались мужики, что ты им дала коренья те и ведовству их учила. Так ли?

Алёна сквозь зубы процедила:

– Коренья те от болезней всяческих и иных напастей, а заговорные письма от пули, от ножа.

– Откель письма те у тебя? – впился взглядом боярин.

– Грамоте обучена, сама и написала, – превозмогая боль, ответила Алёна.

Боярин отступил на шаг и только сейчас обратил внимание на ее наготу.

– Ладно тело, похотливо. Замужем была?

Алёна кивнула головой.

– А с ворами, поди, прелюбодейничала? Чего молчишь? Знаю, на такую ладную бабу всегда охотник находится… Может, сам Стенька Разин был в полюбовниках, али Федька Сидоров?

Алёна молчала.

– Гордая, говорить со мной не хочешь, – и, кивнув палачам, Долгорукий приказал: – Ведунью огнем пытать, пока в ведовстве не сознается.

Боль страшная, режущая обрушилась на левую грудь, Алёна вскрикнула и потеряла сознание.

Кто-то осторожно теребил Алёну за руку.

– Алёна! Алёна, ты меня слышишь.

Алёна с трудом приоткрыла глаза. Кто-то темный, большой навис над ней, заслонив свет.

– Кто ты? – превозмогая боль, приподнялась Алёна.

В полосе света мелькнула белая прядь.

– Олег!

– Тише ты, не дай бог услышит кто… – Стрелец, положив возле Алены тяжелую пищаль, звякнул об что-то железом и наклонился к ней.

– Испей, полегчает.

Запекшимися от крови искусанными губами Алёна припала к посудине: приятно бодрящая влага освежила рот, распухший язык, пересохшее от жгучей жажды горло.

– Как же ты так сплоховала? – покачал головой стрелец. – Боярин-то что зверь, кровушкой людской что водицей умывается и тебя, сердешная, не помилует.

– Ежели казнит без пытки, так то для меня избавление от мук, а ежели еще пытать станут… – Алёна зашлась в кашле, судорожно задергалась, застонала. Сквозь пальцы руки, которой она зажимала рот, проступили темные сгустки крови.

Увидев это, Олег с горечью и состраданием подумал: «Загубили женку. Теперь она не жилица на белом свете, все едино помрет».

– Эх, Алёна, Алёна, – помогая ей сесть, шептал, склонившись к самому ее уху, стрелец, – чего токмо сидела ты с войском в Темникове да на засеках – на Арзамас идти надобно было. Подойди ты к городу, весь посадской люд за тобой пошел бы, да и стрельцы арзамасские в шатости. Долгорукий, опасаясь, что мужики к казакам перейти могут, у городского посада поставил караул из московских стрельцов, а женок и детишек тех мужиков, кои в войске, в заложниках держит. Так-то вот! Но не с тем я пришел к тебе. Помочь тебе вознамерился. Один я тебя отсель не вызволю, а с помощниками дело может сладиться. Ты, поди, ведаешь, где Матвей, он в делах этаких большой дока.

– Ведомо мне, где ноня Мотя, да ни к чему все это. Кругом стрельцы, рейтары, на дорогах заставы стрелецкие…

– Одному ему в Темников не пройти, а вдвоем пройдем. Так где же он? – настаивал на своем Олег.

– Тут недалече, в скиту староверческом, что на гнилом болоте.

– Знаю где, найду. Ты уж потерпи малу толику. А пока на вот, возьми, – протянул он Алёне узел. – Я тут рубаху припас, зипун. Иззябла, поди, вся.

Алёна покачала головой.

– Не чувствую я холода, одна боль во всем теле.

Стрелец еще раз попоил Алёну, помог надеть на изорванное пыткой кровоточащее тело рубаху, укрыл ее зипуном.

– Прощай! Будь в надеже, ослобоним, – ободрил он Алёну. – Ноня воевода в Красную Слободу поехал, значит то, до вечера не вернется, а к вечеру и мы приспеем. Жди!