Право на одиночество - Ника Соболева

— А у неё были такие глаза, Максим Петрович. Волшебные глаза. Они светились, представляете? — прошептала я, глотая слёзы. — Удивительным тёплым светом, мне всегда казалось, что я его могу поймать… прикоснуться… А у папы были волшебные руки. Он и рисовал хорошо, и из дерева умел вырезать всякие смешные фигурки… Однажды мне куклу сделал, а мама всё жалела, что сшить платье не сумеет… И тогда папа сам сшил! Представляете?..

И я, закрыв лицо руками, со стоном отвернулась от Максима Петровича. Сквозь пальцы текли слёзы, и было их по-прежнему так много, будто внутри меня растаял айсберг и теперь вытекает наружу…

А Громов обнял меня, не пытаясь развернуть к себе лицом, и прошептал на ухо:

— Если бы я мог забрать твою боль себе…

— Что? — я так удивилась, что даже перестала плакать.

— Я понимаю, что все слова бесполезны, Наташа. Просто чувствую. Всё, что можно, ты уже сама себе давно сказала. Если бы я мог помочь, забрав твою боль себе, я бы сделал это.

— Невозможно. И потом, тогда было бы больно вам.

— Это лучше, чем видеть тебя в таком состоянии и чувствовать, как больно тебе.

И только тогда я вдруг осознала, что лежу на диване вместе с Громовым, он обнимает меня и прижимается ко мне. Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович легко поцеловал меня сзади в шею и, осторожно обхватив руками за талию, развернул к себе лицом.

Между нами как будто молния сверкнула. И я, забыв обо всём, уже целовала его, запустив свои руки ему в волосы и дрожа всем телом, но уже совсем от другого чувства.

Следующие несколько минут мы целовались, как безумные, а потом Громов отстранился, глядя на меня мутными глазами, и прошептал:

— Наташа, ещё пару минут, и я за себя не ручаюсь. Поэтому, если ты не хочешь остаться на ночь на этом диване, вставай, я отвезу тебя домой.

Я улыбнулась. Всё-таки способность не терять голову даже в подобных ситуациях есть не только у меня.

По дороге ко мне домой мы не разговаривали. Громов высадил меня у подъезда и попросил написать ему смс, как дойду до квартиры.

— Не напишешь через пять минут — вернусь, — пригрозил он мне.

Я пообещала отчитаться о доставлении собственного тела домой, потом, поколебавшись, чмокнула Максима Петровича в щёку, от чего он, кажется, слегка прибалдел, и побежала к себе.

Квартира встретила меня привычной тишиной, нарушаемой только мяуканьем Алисы, и одиночеством. Тем самым, право на которое я выбивала у родителей, и тем самым, которое уже четыре года было моим проклятьем.

Вот так бездарно прошёл мой двадцать пятый день рождения. Я грустно улыбнулась. Пожалуй, по гадостности этот день рождения за милую душу переплюнет все предыдущие.

Но, как ни странно, мне стало немного легче. Именно из-за того, что рассказала Максиму Петровичу обо всём этом. Удивительно — ведь больше никто ничего не знал, даже Антон и Аня…

Но как всё-таки хорошо, что он не стал ничего говорить. Я действительно сказала самой себе всё, что могла придумать… Но слова эти не шли дальше ушей, в моём сердце поселилась боль, а в голове — вина за произошедшее.

Если бы можно было повернуть время вспять. Тогда, возможно, в свой двадцать пятый день рождения я бы смогла увидеть мамины глаза и почувствовать крепкие папины объятия.

Но не надо мечтать о несбыточном.

В ту ночь я необыкновенно плохо и мало спала. Сначала долго не могла уснуть, а потом, проснувшись, лежала и пялилась в потолок.

Я вспоминала.

До того проклятого ноябрьского дня я была обычной девчонкой. Может быть, немного отличающейся от своих сверстников, но в целом — такая же безответственная, местами грубая. Родители казались мне чем-то незыблемым и вечным, как памятник Ленину. Мысли о том, что родители могут хлоп — и умереть, вообще не приходят в голову многим людям, особенно в подростковом возрасте, да и в более зрелом тоже… Уйти не прощаясь, оставив тебя в одиночестве. Живи на собственные деньги, не забывай платить за квартиру каждый месяц, а просыпаясь по ночам, постарайся не свихнуться от тишины, царящей в квартире.

Я тоже была такой. И, огрызаясь тогда на маму, я не представляла, что через пару часов лишусь родителей. И это не розыгрыш, не шутка… Если только очень жестокая.

Я испытала тогда сильнейшее потрясение. Всё смешалось в моей голове — чувство вины, неверие, мысли о невозможности такого конца, отчаяние, страх, нахлынувшее одиночество, к которому я стремилась в то утро.

Мне всё время казалось, что сейчас откроется дверь, и они вернутся. Войдут в квартиру, улыбнутся, как всегда, поставят на пол сумки, мама откинет с лица прядь своих вьющихся волос и скажет что-нибудь весёлое…

Прошло четыре года, а они так и не вернулись.

А я, чем больше проходило времени со дня смерти родителей, всё сильней менялась и замыкалась в себе. Если раньше я чего-то боялась, то вдруг разом исчезли абсолютно все страхи. Если раньше я стеснялась и смущалась, то теперь чувствовала только усталость и пофигизм. Мне всё казалось совершенно не важным — все мои прежние страхи, стеснения и опасения. Глупо думать о таких вещах, когда, в сущности, самое страшное в моей жизни уже произошло.

Порой мне хотелось стать прежней беззаботной девочкой, которая всегда пряталась за спинами родителей, если случалось что-то, пугающее её. Но эта девочка забилась в самый дальний уголок моей души, страдая от сильнейшего чувства вины.

Я действительно не могла отпустить и простить саму себя, как ни пыталась. И превратила себя в ходячую ледышку, чтобы больше не чувствовать, не думать, и даже почти не вспоминать…

Но в ту ночь я вспоминала. Все свои дни рождения — до самого последнего, двадцать первого. Как я, придя из школы на своё семилетие, промчалась мимо подарка, лежащего на моей кровати, хотя он был очень большим, и родители смеялись над моей невнимательностью. Как на десятилетие мама испекла мой любимый торт, и я так им обожралась, что потом полдня ходила, прижав ладошки к пузу, и блаженно улыбалась. Как родители подарили мне на 16-летие первое золотое колечко, и я с восхищением рассматривала изящный листик, украшенный россыпью фианитов.

А когда я, дождавшись рассвета, наконец встала с кровати, на моей подушке красовались два огромных мокрых пятна.

В издательство я пришла на час раньше положенного. Но, к моему удивлению, Громов уже был в своём кабинете. И об этом говорили не только его тихие шаги, но и тот факт, что на столе лежал маленький букет цветов.

Увидев его, я почувствовала волну благодарности по отношению к своему начальнику. Потому что этот букет полностью состоял из полевых цветов — ромашки, васильки, незабудки, даже, кажется, одуванчики… И он совершенно не ассоциировался ни с какими похоронами.

Подойдя к столу, я взяла букет в руки и зарылась носом в цветы. Господи, как же это приятно! Цветы, которых я не боюсь… Как ему это в голову пришло?..