Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Я тут по средам обычно. Заезжаю по делам. Так что звони, если что. Маслом теперь напишем, на века… — И улыбнулся. И ей понравилось, как он улыбнулся. Немножечко стеснительно, но по-мужски. С заметным восхищением. Не скрывая, что ему нравится то, что он видит.

Про разговор она забыла, но теперь вспомнила. И посмотрела на календарь. Надо же, этот день, тридцатое августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, пришёлся ровно на среду. И тогда она нервически набрала номер Шварца. На всякий случай, для очистки совести. И неожиданно услышала в трубке голос художника. Она начала что-то кричать, пытаясь объяснить про то, что получилось с Ниццей. Но Юлик не стал вслушиваться, просто коротко сказал:

— Приезжай. Жду, — и положил трубку.

Когда она, запыхавшаяся, влетела к нему в полуподвал и открыла было рот, он снова не дал ей говорить. Молча приложил ладонь к её рту, взял за руку и повёл внутрь. Там он усадил её на тахту, налил на два пальца коньяку и скомандовал, в приказном порядке:

— Пей, Кира.

Она, как сомнамбула, опрокинула в себя коньяк, одним глотком, и он, видя, что ей всё ещё не удается успокоиться, сразу налил ещё. Снова на два пальца. И она снова выпила, чувствуя, как тепло от второго глотка накрывает тепло от первого. И получается очень тепло. Юлик налил себе и тоже выпил.

— А теперь рассказывай, чего там у вас приключилось, — он положил руку на её ладонь и чуть-чуть сжал.

— Ниццу арестовали, — выдавила из себя Кира и внезапно заревела. Громко и отчаянно.

— Что? — не понял Шварц. — Ниццу арестовали? Как это? За что? Когда?

Тогда она, всхлипывая, глотая слова, уже будучи прилично нетрезвой от выпитого и пережитого, как умела, стала рассказывать художнику о себе, о маме, о «Белой Книге», о «Процессе четырёх», о двадцать пятом августа. И о двадцать шестом. О них с Ниццей. Как Ницца уламывала её и уломала-таки пойти двадцать шестого, вдогонку маме и ещё семерым. Как, дождавшись двенадцатого удара кремлёвских курантов, решительно двинулась к Лобному месту, по пути разворачивая плакат, в то время как она, Кира, сдрейфив в последний момент, осталась на месте и даже несколько сдала назад, ближе к зданию ГУМа, чтобы на всякий случай оставался шанс затеряться в толпе. А Ницца, догадавшись в последний момент о намерениях подруги, даже не повернулась, а просто пошла вперёд. Одна. И как её тут же скрутили, вырвали плакат и стали избивать ногами. Били в лицо, чтобы побольней. А милицейский воронок, неизвестно откуда вынырнувший через минуту, не больше, стоял рядом, поджидая финала экзекуции. Потом её быстренько зашвырнули внутрь, и машина уехала. Никто даже ничего не успел понять. Всё.

— Господи… — пробормотал изумлённый Шварц. — Господи Боже… А Севка знал?

Кира помотала головой:

— Кажется, нет. У них разногласия на эту тему были, я знаю. Ещё раньше. Но она всё равно пошла. Сама. А он, по-моему, в отъезде сейчас, не отвечает. И я не знаю, как сообщить. Кому.

— Так… — Шварц постарался собраться, но ему что-то мешало. Мысли толпились в голове, вытесняя одна другую. Новость была настолько необычно-чудовищной, что ему никак не удавалось свести их в одно целое. Сразу подумал про Гвидона — чем ему теперь это грозит. И девочкам, обеим. Правда, Приска ей не приемная мать. Приска Ницце никто. Если, конечно, не брать в расчёт, что приходится единокровной сестрой по линии отца. Как и Триш. Но об этом никто не знает. И не узнает никогда. Так, дальше… Харпер. С ним что? Наверное, ничего больше не сделать. Стадо, разве что, не позволят пасти? Да и связи с Ниццей не просматривается особенно никакой. Если тоже, конечно, не брать в расчёт, что приходится ей родным отцом. Впрочем, и здесь — полное неведение с обеих сторон. Тогда что остаётся? Сама Ницца остаётся, девочка наша любимая, вот что остаётся. Как же решилась, родная ты моя? Зачем тебе всё это? Они же непобедимы. Их же катком асфальтовым не сдвинуть с их проклятого пьедестала. Даже покачнуть, и то не удастся. И уж точно не тебе, Ниццуль, не нам с тобой, никому из нас… Что же теперь будет?.. Они же её уничтожат, легко. И не поперхнутся даже. У них же паутина, своя личная, смертельная, и обратного хода из неё нет. Ещё не придумали. Разве что к ним, в паучье гнездо служить идти наниматься…

Пока он думал, молча грея в руке пустой стакан, Кира снова заплакала. Он бережно притянул её к себе и поцеловал в голову. Она прижалась к нему, тесно, так, что он ощутил телом её упругую молодую грудь, спрятанную под тканью тонкого короткого летнего платья. И тогда Юлик догадался, что именно всё это время мешало ему сосредоточиться и привести голову в порядок. Кира. Её грудь и голые, в белых гольфах, загорелые ноги. Он взял её голову в руки и заглянул в лицо. Она не стала противиться этому жесту. Просто продолжала молча плакать, не открывая глаз. Но уже не так сильно. Просто всхлипывала и шмыгала носом. И тогда Шварц осторожно поцеловал её в лоб. Затем в щёку, одну и другую. Кира продолжала тихо сопеть и перестала всхлипывать. Шварц почувствовал — что-то изменилось. И тогда он поцеловал её в губы: сначала просто прикоснувшись к ним своими губами. Потом поцеловал сильней, уже довольно ощутимо прижавшись к ним. И почувствовал, как она слегка приоткрыла их, пустив его к себе. И ещё почувствовал, как его слегка тряхануло изнутри. Он медленно и очень аккуратно опустился вместе с Кирой на разваленную тахту и неспешно, преодолевая безумное желание, стал целовать её руки, шею, ладони… И ощутил, как она начала дрожать всем телом, и это его дополнительно подхлестнуло. Тогда он стал целовать её голые ноги, выше гольфиков, и ещё выше… Затем медленно приподнял край платья и стал целовать её бедра, левое, правое… Затем — посередине, добравшись до пупка. И ещё ниже… и ещё… Затем осторожным движением потянул вниз трусики… И снова она не предприняла попытки остановить движение его руки. Теперь она лежала на спине, обнажённая по пояс, с белой трапецией на теле посреди летнего загара, и порывисто дышала, так и не открыв глаз. Лихорадочно, стараясь не создавать лишнего шума, он разделся сам. Ему едва удавалось сдерживать невероятное возбуждение. Страшная новость, которую принесла Кира и которая, казалось бы, должна была сделать невозможным то, что сейчас происходило между ними, здесь, в полуподвале, на разваленной старой тахте, наоборот, лишь странным необъяснимым образом усилила желание. И он, Юлик Шварц, уже точно знал, что никакая сила не заставит его остановиться, несмотря на всю дикость и весь идиотизм ситуации, в которую сам же себя загнал…

Потом они оторвались друг от друга и долго ещё лежали рядом, на спине, держа руку в руке. Не говоря ни слова, потому что в этом не было нужды. Оба знали, что всё вышло само. И не стоит пытаться искать для себя объяснений тому, что случилось. И нет в этом ничьей вины. Да и нет её вообще, вины этой. И не было. Есть то, что есть. То, что получилось. И оба были этому рады, каждый для себя. Внутри себя. Вернее, рада была Кира. Шварц, скорее, был не против. Как всегда. Он никогда не возражал против того, что ему нравилось. И не искал способа это оборвать. Так же как и намерений противостоять тому, что доставляло мужское удовольствие. Наслаждение. Несмотря на свою любовь к Триш. Настоящую, сильную и единственную. Как он сам единожды сформулировал для себя и больше не передумывал. Тоже не было нужды. И не хотелось, чтобы она когда-либо возникла, такая нужда.