Люди против нелюди - Николай Михайлович Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь цель эта была достигнута, и Леонид ощущал себя по-настоящему счастливым. Возможно, это был единственный арестант на Гороховой, 2, который так ощущал себя.
В это трудно поверить, но об этом свидетельствуют все записки, отправленные Каннегисером из тюрьмы.
«Отцу. Умоляю не падать духом. Я совершенно спокоен. Читаю газеты и радуюсь. Постарайтесь переживать все за меня, а не за себя и будете счастливы».
«Матери. Я бодр и вполне спокоен. Читаю газеты и радуюсь. Был бы вполне счастлив, если бы не мысль о вас. А вы крепитесь».
Коротенькие эти записочки дорого стоят — так много, гораздо более, нежели пространные рассуждения, говорят они о Леониде. Что-то есть в этих записках от убийственной точности движений Каннегисера во дворце Росси. И прежде всего эта точность проявилась в стилистике. В записках нет ни одного незначащего слова, а фраза: «Постарайтесь переживать все за меня, а не за себя и будете счастливы» — нагружена таким большим смыслом, что на первый взгляд выглядит опиской.
И дело здесь не только в литературном таланте Каннегисера, а прежде всего в беспощадной откровенности, которую может себе позволить человек, уже перешагнувший за грань обыденного существования.
Отношения с отцом, конечно же, были у Леонида не простыми.
Иоаким Самуилович Каннегисер был сыном старшего ординатора военного госпиталя, статского советника Самуила Хаимовича Каннегисера, получившего за долгую беспорочную службу потомственное дворянство. Произошло это еще в 1884 году, задолго до рождения сыновей Иоакима Самуиловича — Леонида и Сергея. Они оба родились уже дворянами.
Эта подробность родовой истории — чрезвычайно существенна для понимания отношений между отцом и сыном. Иоаким Самуилович хотя и не знал нужды и получил прекрасное образование (он действительно был крупным инженером и удачливым предпринимателем, возглавлял правление акционерного общества «Металлизатор»), но все же, чего достиг в жизни, достиг прежде всего своим трудом, своей предприимчивостью, своим умением применяться, приспосабливаться к окружающему. Ни Сергею, ни Леониду этого не требовалось. От рождения они принадлежали к самому привилегированному классу. Если добавить, что семья Каннегисеров не изменила иудейскому вероисповеданию, то получается, что и в еврейском обществе она занимала тоже весьма высокое положение. Так что слова Марка Алданова об «очень благоприятных условиях», в которых вырос Каннегисер, — не просто слова, а реальный факт.
Другое дело, что счастливыми от этого ни Сергей, ни Леонид не стали. И в этом тоже нет ничего странного. Соединение стихий потомственного русского дворянства и чистокровного иудаизма достигается только за счет определенной душевной гибкости, которая тоже ведь дается не так просто и отнюдь не от рождения.
Ни Сергей, ни Леонид этой гибкостью не обладали. Сергей покончил жизнь самоубийством. Он был студентом университета и депутатом Петросовета. 7 марта 1918 года пришел домой и, как было сообщено, «разряжая револьвер, случайно застрелился, то есть ранил себя в бок и через два дня умер».
Теперь, всего через полгода, пришла очередь Леонида.
«Когда мы прибыли устраивать засаду на Саперный переулок, — рассказывал Ф. А. Захаров, — мать (Розалия Эдуардовна Каннегисер) очень волновалась и все спрашивала нас, где Леонид и что с ним будет. Рассказывала, что одного сына уже потеряла из-за рабочих и свободы, а второй тоже борется за свободу, и она не знает, что с ним будет».
Слова эти произнесены в минуту отчаяния. На мгновение Розалия Эдуардовна потеряла контроль над собой, и в ее речи, дамы петербургского света, явственно зазвучали одесские интонации. Так строили свои фразы героини рассказов Исаака Бабеля… Но всю глубину отчаяния ей еще только предстояло постигнуть.
К сожалению, в деле сохранились не все протоколы допросов Розалии Эдуардовны, и поэтому нам придется ограничиться пересказом, сделанным следователем Э. М. Отто.
«Особое внимание обратил на себя допрос матери Каннегисера, который был произведен Геллером в присутствии Рикса, Отто и Антипова.
Геллер, успокоив мать Каннегисера, когда это более или менее удалось, когда она уже успела рассказать, что потеряла второго сына (Сергей застрелился), стал ей говорить, что, как она видит, он, Геллер, по национальности еврей, и как таковой хочет с ней побеседовать по душе. Расспрашивал он, как она воспитывала Леню, в каком духе? И получил ответ, что она сама принадлежит к секте строго верующей и в таковом же духе воспитывала сына…»
Геллеру, как отмечает Э. М. Отто, «ловким разговором» удалось довести Розалию Эдуардовну до полного отчаяния и, защищая сына, она начала лепетать, дескать, Леонид мог убить товарища Урицкого, потому что тот ушел от еврейства.
Эти подробности интересны не только для характеристики самой Розалии Эдуардовны, но и для прояснения всей ситуации. Геллер ведь так и строил «ловкий разговор». Он говорил, что убийство еврея евреем противоречит нормам иудейской морали. Потому-то, защищая сына, и вынуждена была Розалия Эдуардовна обвинить покойного Моисея Соломоновича в отходе от еврейства.
Ничего другого, извиняющего ее еврейского сына, она придумать не могла. И не только она. Тот же Марк Алданов, человек сильного, недюжинного ума, задавая себе вопрос: «Почему выбор Каннегисера остановился на Урицком?», отвечал: «Не знаю. Его убийство нельзя оправдать даже с точки зрения завзятого сторонника террора».
В этом непонимании и скрыта причина «несчастливости», «неуспокоенности» Леонида, которые отмечают почти все знавшие его. Для еврейского окружения Леонида потомственное дворянство было хотя и завидно притягательным, но все же чисто внешним атрибутом, никоим образом не меняющим еврейскую суть. Для самого Леонида Каннегисера, уже рожденного в этом самом потомственном дворянстве, все оказывалось гораздо сложнее.
Отец его, Иоаким Самуилович, с глухим раздражением рассказывал на допросах: «Сын мой Леонид был всегда с детских лет очень импульсивен, и у него бывали вспышки крайнего возбуждения, в которых он доходил до дерзостей… После Февральской революции, когда евреям дано было равноправие для производства в офицеры, он, по-моему, не желая отставать от товарищей, христиан, в проявлении патриотизма, поступил в Михайловское артиллерийское училище, хотя я и был против этого…»
Вот этому человеку и советовал Леонид «переживать все за меня, а не за себя», чтобы быть счастливым. Он советовал ему отвлечься от сожаления по поводу пресекшегося рода Каннегисе-ров, советовал взглянуть на происшедшее его, Леонида, глазами. Он понимал, конечно, что отец не способен на такое, не сумеет преодолеть сформировавшую его мораль иудаизма. И не от этого ли понимания
