Арена XX - Леонид Гиршович

«НАБЕРЕЖНАЯ НЕИСЦЕЛИМЫХ»

Там в грязи и вони, на простынях, не сменяемых по несколько агоний кряду, лежали человеческие особи на последней стадии своего существования, или, как говорят еще, при последнем издыхании. Врачиха сюда заходила за одним-единственным: коснувшись безжизненного запястья и приподняв веко – глазное яблоко из-под которого глядело на нее, как с прилавка, – констатировать смерть. «Ее, сердешную» – после чего нянечка шла в соседнюю палату: «Робяты, помогите». И двое ходячих больных спускали папашку в морг.

Их так и звали: «папашки». «Ночью три папашки окочурились». Или: «Папашку привезли, слышь, робят? Втащите, сухонькой». «Папашки» уже ничего не соображают. Им все равно, что в палате царили условия средневекового госпиталя – за вычетом того, что держало средневековье в состоянии вертикали: фанатической веры в спасение и всеобщей воли спастись, слагающейся из тысяч и тысяч отдельных воль.

Дядя Ваня… Кто еще помнил, что его, колченого костюмера и бедного рыцаря всех бабочек, когда-то так звали? Кто еще вспоминал сгоревшую дотла не то в восемнадцатом, не то в девятнадцатом году храмину, с ее золотой – первой гильдии – лепниной, с ее квазиваснецовским патриотическим плафоном и со всем ее машинным отделением интриг, сплетен, апокрифов, вблизи видевшихся столь значительными, что едва не затмевали события всемирной истории. («Но это же катастрофа!» – воскликнул Вас. Вас. Гиацинтов, когда в ноябре семнадцатого «Яхт-клуб» на Малой Морской, членом которого он состоял больше сорока лет, прекратил свое существование.)

Опера, плоть от плоти воздвигнувшего ее города и мирка, воздвиглась повторно и незримо. Под ее новыми, уже нерукотворными сводами гнездились не костюмерная и портняжная, чтобы достойно представлять «Ночь в Венеции» Оффенбаха, – но голуби истинного Сан-Марко! И курносый гондольер двигался во внезапной тишине канала, ведущего от набережной Неисцелимых к острову Сан-Микеле.

– А один раз мадемуазель Нитуш… да, Нитуш – или я тебе рассказывал, Колинька? («Еще, папаша, еще») – она топнула ножкой так, что каблучок глубоко в щель вошел. Как ей быть, бедняжке? Бегать в одной туфельке по сцене всем на смех? Граф Ит, видя такое дело, опускается на одно колено, застрявшую туфельку выдернул и наливает в нее шампанское. А публика думает, что так надо. («Еще…»)

Перед глазами картинка: Николенька, совсем крошка, забрался на антресоли, слезть сам не может, сидит и слезки утирает, трогательный. С женой как не жил. Не помнит ни как звали, ни лица: увидит – может, вспомнит. Где она? Уехала, бросила сына, а он вырастил сироту… сироту? Выходит, умерла?

Благородно было проведать отца, но стоило ли из-за этого рисковать и приезжать? Чтоб насильно не заставил принять деньги, под дурачка пришлось сыграть: «Не нужно, скоро у нас их отменят». Поверил! Деньги-то! Что тридцать сребреников отменят! Просто заграницей они нужней. Беги, не жди меня. Я хромой калека, я далеко не убегу. Но раз в жизни и незаряженное ружье стреляет.

Свой побег дядя Ваня осуществил 13 сентября 1942 года, когда немцы вышли к Волге – во что даже труднее поверить, чем в свастику над Эльбрусом. Из концертных программ исчез юморок: «Им же потом дальше драпать придется».

«Дальше драпать некуда», – подумала врачиха. Пощупала пульс, приподняла покойнику веко и констатировала «ее, сердешную». Нянька пошла сзывать «робят»:

– Робят, слышь? Папашку стащите.

ПЛЯСКИ СМЕРША

Кто сказал, что смерш – явление чисто советское? Всюду смерш – как всюду жизнь. Это как рабочий сцены, который орудует за нею, особенно во время смены декораций, вооружась отверткой, молотком, плоскогубцами. Да, он необходим, чтобы спектакль продолжался, но… Николай Иванович поглядывал на работников невидимого фронта с усмешкой: завидуют тем, кто на сцене. Нет чтоб брать пример с него. Его имя тоже не значится ни в одной программке. Тем, что он даст знать о своем существовании, задержавшись хоть на мгновение после поднятия занавеса, пьесе будет нанесен непоправимый урон. Это относится и к рабочим сцены, которые вечно мозолят глаза.

Распрощавшись в Корчмидове с пенатами родины в образе смазливой, но нетребовательной дамочки, он сумел оценить как графические, так и демографические перемены в местах своего относительно недавнего пребывания. Рисунок литовской границы претерпел некоторые изменения вверху слева. Паланга, где «утонула моя любовь…» – помните? – снова, как и во времена оны, приграничный город. Еще легко отделались по сравнению с бывшими субъектами Дунайской монархии, которая теперь тоже «моя любовь», хотя прежде Австрию терпеть не мог, ввиду отсутствия хороших пляжей, а Чехию всегда презирал за то, что даже не Австрия.

В Клайпеде нет больше пекарни Самуэлеса Конаса, где Берг работал шабес-гоем, развозя в своем фургончике субботние халы по несуществующим отныне адресам. Нет и ювелирного магазина Давидаса Конаса на Пяркунас. Ограбивший себя ювелир вместе с братом, владельцем хлебопекарни, перебрался в Польшу, конкретно – в Вильно, а Пяркунас вернул себе исконное название: Анкеплац – автор «Анке из Тарау» Симон Дах (1605–1659) был местным уроженцем. Впрочем, и самой Клайпеды больше нет, есть Мемель, Мемельбург – прекрасное древнее имя. И никаких следов сметоновского карнавала животных, не говоря уж о французском мандате Лиги Наций.

– У вас есть четырехручное переложение «Карнавала животных» Сен-Санса? Мы музицируем с дочерью.

Но прежде чем спросить, Николай Иванович долго стоял перед вертушкой с курьезными открытками, изучая их по второму и по третьему кругу. Вот кошка передними лапами вцепилась в ветку березы – долго не повисишь. Подпись: «Merde!». А вот слепой, уверенно идущий с тростью по мосту, достроенному лишь до середины: «Наше будущее это наше прошлое».

Человек за кассой ответил не сразу – повел глазами направо, налево.

– Нотный отдел откроется на Рождество.

– Благодарю, – сказал Берг и неожиданно вышел.

Он съездил в Нидден, на неделю снял комнату. Внизу шумело море, кричали чайки и ничто не говорило о земле, текущей молоком и медом. Даже странно, если помнить, где писался «Иосиф и его братья». Вернувшись и проходя мимо писчебумажного магазина, Берг убедился, что тот закрыт.

Явки оказывались проваленными всюду. До Парижа удалось добраться только спустя пару месяцев. Он попал с корабля на бал пожарных – был вечер тринадцатого июля, когда он сошел с поезда на Гар дю Нор.

Назавтра на Елисейских полях состоялся военный парад двух самых прекрасных держав мира. В будущем этот совместный парад являл собой досадное зрелище («завтра была война»), но в настоящем наполнял сердца гордостью за Англию и Францию.

– Мосье Карпов, какой сюрприз! Фуа гра? Тартар? Лягушачьи окорочка? Или, кажется, вы – сластена?

– Не кажется, а факт, мосье ле колонель. В кондитерской «Монж» когда-то продавался милльфёй за два гроша, это максимум, что я тогда мог себе позволить. Впрочем, я порядком поиздержался.

– Каким образом? Хотелось бы послушать.