Политолог - Александр Проханов

— За природную ренту!.. — сомнамбулически выговаривал он свои предвыборные лозунги, будто охватившая его страсть выдавливала мешающие, бесмысленно-мертвые речения, израсходованные на митингах и пресс-конференциях, в экономических статьях и диспутах, освобождая место животной жадности, кипящим страстям, неутолимому влечению.

Женщина кинулась на сверкающий шест, обвилась, повисла вниз головой, касаясь волосами подиума, скрестив ноги. Груди свешивались к земле, гибкое тело извивалось, кожа казалась стеклянной от пота. Она была похожа на змею, обвивающую Древо Познания Добра и Зла. Грибков, искусившийся, пораженный змеиным укусом, утратил рассудок. Тянул к восхитительной дьяволице руки, выкрикивая:

— За слом олигархического капитализма!..

Женщина соскользнула с шеста. Приблизилась к краю подиума, — туда, где сидел Грибков. Повернулась спиной, выставив выпуклый зад, открывая потаенные прелести. Просунула между ног сильную пятерню с перламутровым маникюром, разведя пальцы длинными лепестками. Повернулась лицом. Присела на корточки, бесстыдно растворив бедра. Грибков ошалело воззрился на ее близкие, выпуклые промежности, золотистую шерсть лобка, мощные бедра, круглые костяные колени. Обезумевший, с выпученными глазами, достал из портмоне две зеленых купюры, метнул танцовщице между ног. Та ловко перехватила, мягко скомкала. Уже двигалась по подиуму шагом триумфатора, окруженная лазерными вспышками, гладкая, блестящая, вылизанная языками похоти, наслаждаясь властью над самцами, которые гудели и ворочались во мраке, сипло дыша и хрипя.

Стрижайло чувствовал, как сближаются кромки трещины, расщепившей его естество. Трещина оставалась, но в ней начинала дышать розовая туманная мгла, словно дым от шелковых сгоревших покровов. Ему все еще было худо, но святость, которой он неосторожно коснулся, отступала и удалялась. Великий Реставратор выпустил на подиум прекрасную блудницу, и та блеском своей наготы исцеляла его, напускала в рану розовый терпкий туман.

Прислужница, обнаженная по пояс, с целомудренными девичьими грудками, возникла из сумрака, поставила перед ними две рюмки коньяка. Положила книгу, состоящую из толстых негнущихся страниц, с красным сердцем на обложке и надписью: «Крейзи-меню». Грибков жадно выпил коньяк, перелистывал книгу услад, перечень греховных удовольствий, указывая пальцами на те наслаждения, за которые был готов платить.

— Если не стану Президентом России, то стану президентом стриптиз-клуба, — произнес он бессвязно-безумную шутку. Встал, колыхнувшись, из-за стола. Направился за служительницей в лабиринт переходов и комнат, в каждой из которых царствовал свой грех, пребывала своя искусительница, ворожила своя обнаженная ведьма и чародейка.

Посреди комнаты, в красном озарении, стоял стеклянный стул. Играл тягучий, медовый блюз. Из-за портьеры показалась обнаженная женщина с распущенными чернильными волосами, пышными плечами и бедрами, выпукло-голубыми грудями. Танцуя, поворачиваясь на каблуках, отбрасывала на спину сыпучие волосы. Уселась на стул, расплющив о стеклянное седалище полные ягодицы. Раздвинула колени, манила к себе Грибкова. Тот сбросил пиджак, на четвереньках, изображая собаку, пополз. Высунул язык, повизгивал, крутил загривком, и впрямь напоминая похотливого кобелька. Пролез под стеклянный стул, запрокинув лицо. Жадно, безумно созерцал примятую промежность, напоминавшие большую, прилипшую к стеклу улитку, у которой открывался и пульсировал чувственный зев. Издал стенающий вопль, впился губами в стекло, стал целовать и вылизывать недоступную улитку сквозь прозрачную преграду.

Стрижайло смотрел на блудницу, чья пухлая спина была охвачена адским свечением. На Грибкова, елозившего ногами, мусолившего языком стеклянную плоскость. Чувствовал, как смыкаются кромки трещины. Разлом наполнялся розовой мягкой пеной, напоминавшей клюквенный мусс. Множество клейких пузырьков соединяло края разлома, как если бы искусный Реставратор склеивал трещину слюной похотливой ведьмы, чьи сине-черные волосы струились с белых плеч.

Они перешли в соседнюю комнату, уставленную тропическими растениями. Посредине возвышалась округлая ванна, похожая на фаянсовую, с перламутровым переливами, супницу. В ней дрожала вода, струилась, взбухала бившими из стенок бурунчиками. Джакузи с теплой водой, под высоким изумрудным абажуром, окруженная пальмами, вечнозелеными листьями, казалась миниатюрной лагуной, куда из зарослей выйдет стыдливая островитянка, из тех, кто пленял Гогена своей первобытной прелестью. И впрямь, из листвы появилась смуглая обнаженная женщина с длинными, заостренными грудями, узкой талией и выпуклыми, овальными бедрами. У нее были яркие белки, розовые возбужденные ноздри, фиолетовые губы, в которых при улыбке сверкала белизна. Множество смоляных косичек украшали голову. На запястьях блестели серебряные кольца. Низ живота от бедра к бедру покрывала густая растительность, будто это была набедренная повязка. Женщина перенесла напряженную ногу через край джакузи, медленно окунула, приглашая любоваться, как нога покрылась множеством серебряных пузырьков, будто это был кипящий нарзан. Подзывала к себе Грибкова. Тот бестолково, суетливо разделся, обнажив тщедушное тело, тощие ребра, неправильные ноги. Женщина поместилась в ванной, как в перламутровой раковине. Мягко плескала водой, которая светилась зеленоватым солнцем тропиков. Грибков бурно плюхнулся в ванну. Стал ловить под водой ее игривые стопы, хватал за лодыжки. Ее ноги лежали у него на плечах. Стрижайло видел узкую мокрую стопу, темноватые твердые пятки. Грибков разглаживал под водой темную водоросль, пышно разросшуюся на женском животе. Смуглянка смеялась, притягивала к своей груди его мокрое лицо, позволяла целовать соски, похожие на спелые виноградины. Плеснула из флакона клейкую гущу, и вся ванна вспенилась, покрылась пышными хлопьями. Хохотали, кидали друг другу в лицо сбитые сливки. Грибков вдруг нырнул, спрятался в пене, долго не появлялся. Лишь выглядывала из ванной женская голова с косичками и твердые сухие колени, среди которых утонул Грибков.

Стрижайло созерцал прелести африканской волшебницы, превратившей Грибкова в невидимую рыбу. Чувствовал, как исцеляется от перелома его раненная сущность. Как сдвигаются кромки болезненной трещины, скрепленные твердеющим веществом, еще полузастывшим, непрочным, но заполнившим роковую пустоту, соединившим его распавшуюся сущность. Реставратор прикладывал к перелому примочки из душистых тропических листьев, горячие раковины, отшлифованные морем гальку. Накрывал поврежденное место пышной водорослью, которую подносила ему чернокожая ведунья.

Они перешли в соседнее помещение, оббитое черным бархатом. Маленькое креслице без ручек стояло под высоким торшером, куда привратница усадила Грибкова. Из бархатной тьмы, лунно-белая, огромная, вышла женщина, по виду еврейка, пышная, парная, словно из бани, с белым распаренным телом, висящими млечными грудями, наплывами мягкого жира на животе и тучных ногах. Ее черные кудри великолепно валились на плечи, миндалевидные глаза влажно мерцали, алые губы были пленительно приоткрыты, и она стыдливо заслонялась, словно купальщица, на которую из зарослей смотрят блудливые старцы. Музыка была восточной, как во дворцах царя иудейского. Танцовщица вращала тазом, поднимала пленительно-полную ногу, колыхала тяжелыми, оплывшими на живот грудями. Приблизилась к Грибкову, повернулась полной спиной, села ему на колени, вдавив в кресло. Он задыхался под тяжестью пышных телес, пробовал выбраться. Казалось, на него сошла снежная лавина, погребла под собой. Еврейка освободила его, полузакрыв выпуклые глаза, танцевала, переступала с носка на носок. Вновь подошла, села на Грибкова верхом. Приподняла груди и приплюснула ими с обеих сторон головку Грибкова. Он утонул, как если бы на него надели квашню теплого душистого теста. Вертелся, отбивался, старался вырваться. Жрица отняла огромные груди от его потрясенного лица. Отошла на полшага. Выгнулась назад, делая мостик. Черные кудри упали на пол. Груди огромно и мягко сползли по бокам. На животе образовалась влажная складка. И открылось ее темное чрево, да так широко, что стала видна розовая матка, а за ней Крымский мост, и дальше Октябрьская площадь с памятником Ленина, Люсиновская улица, переходящая в Варшавку, и белые березняки «Домодедова», застекленное здание аэропорта, взлетное поля с голубыми посадочными огнями и громадный лайнер «Америкэн эйрлайнс», берущий курс на Шеннон, через Атлантику, в аэропорт имени Кеннеди.