Космическая тетушка - Елена Хаецкая

– Иди в кухню, сожги там свои тряпки и избавься от запахов.

– О! – сказал Гийан. – Так у вас есть горячая вода?

И, не прибавив больше ни слова, скрылся в кухне.

* * *

Вода в чашах на столе медленно покрывалась рябью. Узоры, отраженные в ней, начали портиться. Для вежливого хозяина это стало бы сигналом сменить тему разговора, но Гийан в доме Рабоды не был гостем, поэтому их беседа продолжалась в прежнем ключе.

Гийан, тщательно отмытый, со сверкающими волосами редкого золотисто-медного оттенка, длинными, падающими ниже спинки стула, на котором он сидел, был облачен в одежду для ленивых. Рабода дал ему два костюма: для лени, с множеством длинных свободных элементов, вроде лент, искусственных листьев и плетеных перьевых полосок, и для работы – с тугим поясом, без рукавов.

Невидимый и неслышимый, Гийан бродил по информационным мирам и выписывал на планшетку какие-то цифры. Там, в стране Нигде, Гийан был дома. Знакомые информационные потоки обливали его душу теплом. И тотчас принимались делиться новостями, вываливая перед ним длинные столбцы чисел. Новости касались людей, поэтому в электронных собеседниках Гийана не чувствовалось горечи.

– Каждый раз, когда я улыбаюсь, мне кажется, будто я предатель, – сказал Гийан Рабоде.

Водная рябь остановилась посреди плоского сосуда и задрожала.

– У моего отца был сотрудник, подчиненный, – сказал Гийан Рабоде. – Настоящий ученый. Действительно талантливый. Отец берег его, как зеницу ока. А недавно я видел его на рынке. Торговал лежалым мясом, кажется. Он меня заметил и узнал. И знаете что, господин Рабода?

– Что? – спросил Рабода.

– Он от меня спрятался. Присел под прилавок и ждал, пока я уйду… И я все еще могу улыбаться.

– А что ты предлагаешь? – удивился Риха Рабода. – Постоянно плакать?

Гийан неопределенно передернул плечами, и все ленты и листья на его одежде на мгновение ожили.

– Я спрашиваю об этом вас, – сказал Гийан. – Вы мой учитель.

– В детстве меня всегда удивляло: как могут улыбаться старики, ведь за долгую жизнь они похоронили и своих родителей, и других близких… Как вообще можно чему-то радоваться, потеряв близкого человека?

– Это другое, – возразил Гийан. – Это горе одномоментное. Было и прошло.

– Ошибаешься, – ответил ему Рабода. – Такие раны не заживают никогда. Однако человек привыкает жить с такой раной. Более того, он может взять себе в сердце и чужие раны и носить их. И все равно радоваться.

– Это какое-то хитрое искусство, – решил Гийан.

– Владеют же им одноглазые или одноногие, – сказал Рабода. – Живут себе с одним глазом – и радуются. И мы с тобой так же будем…

– Я нашел подходящего юриста, – вспомнил Гийан. – Его отец был обвинен в махинациях при закупке зерна. Единственный из всех, кто получил оправдательный приговор. Поэтому семья сохранила все прежнее имущество, и сын сумел закончить университет.

– А что отец? – спросил Рабода.

– Покончил с собой. Сказал, что не может жить после того, что с ним сделали.

– Да, это подходящий юрист, – сказал Рабода. – Свяжись с ним, только осторожно…

* * *

Первый взлом сетевой газеты они произвели через одиннадцать лет после первого неурожая. Вместо обширного блока рекламы в газете неожиданно появилась информационная заметка: те самые метеосводки, на основании которых Риха Рабода сделал свои первые выводы.

Спустя неделю появились рекомендации. Они касались не общих предметов, а вполне конкретных и были обращены к сотрудникам определенных фирм.

Гийан, особенно поначалу, предлагал для публикации зажигательные тексты – из таких, что пишут темной, жгучей кровью бурлящих вен; но Рабода предпочитал колонки цифр с краткими сухими комментариями. Так были обнародованы десятки банковских счетов и названы суммы прибыли, которую получали поименно названные господа, задержавшие зарплату рабочим. Господа были сплошь свои, овелэйцы; из Стенванэ деньги приходили как раз довольно регулярно – поскольку речь шла о суммах совершенно незначительных.

В разразившийся скандал Стенванэ не вмешивалась. Несколько заказных убийств никого не удивили и раскрыты не были. Задержки зарплаты сократились до дня-двух, а то и вовсе прекратились, и не только на названных предприятиях, но и вообще практически повсеместно.

Приблизительно месяц взломщики молчали. Неосведомленные предприниматели и владельцы торговых компаний начали уже предполагать, что информаторов выследили и арестовали, положив тем самым предел их деятельности; однако через месяц бездействия появился новый совет, и касался он сахара.

Это был небольшой шедевр Оале Найу. Она работала в порту, на разгрузке пароходов, приходивших с другого конца континента. Там тоже обстояло не слишком хорошо, но, по крайней мере, засилие Стенванэ ощущалось не столь остро. Или так только казалось – потому что это было далеко.

Став тальманом, Оале Найу поначалу всему удивлялась. Ей едва исполнилось двадцать лет, и она была такой хрупкой, что у некоторых мужчин при виде ее на глазах выступали слезы. Свои негустые пепельные волосы она заплетала в тонкие косицы и укладывала их вокруг головы в сложное плетение. Она одевалась в рабочий комбинезон и бухающие сапоги. В таком виде она ходила и на работе, и по улицам. И только собираясь к учителю она наряжалась в старое шелковое платье своей матери, отчего все соседи единодушно пришли к выводу, что Оале, во-первых, гордячка, а во-вторых, у нее есть тайный любовник.

С работой ей помог дальний родственник, предупредив, что будет тяжело. Она тотчас согласилась. Ей думалось так: сейчас она как будто законсервируется, точно прервет на время свою жизнь, заработает много-много денег – и уж потом начнет жить.

С первого же шага в порту ее поразила упитанность сдохших крыс и кошек. Эти твари, сбитые погрузчиками, пришибленные палкой или подстреленные, попались ей, как нарочно, четыре раза. Один раз все выглядело так, будто кошка гналась за крысой – и обе пали в процессе погони. Птицы тяжело ходили по рассыпанному зерну и скучая клевали его.

– Тальман! – надрывался какой-то щуплый человечек, утопающий в своей жесткой робе. – Тальман!

– Это я, – тихо сказала Оале Найу, подходя к нему.

Он подышал еще немного, а затем уставил на нее веселые, очень блестящие глазки. Веселье, которое рвалось из них, было хмельное, и злоба, таившаяся в самой их глубине, тоже была пьяная.

– Что, ты? – переспросил он. – А… Ну, идем. Новенькая? Тальмана здесь плохо задерживаются. Идем.

Они остановились возле горы контейнеров. Сидевшие поблизости мужчины – горы натруженного мяса – что-то жевали и лениво сплевывали на сапоги, себе и соседям.

– Все, начали, начали, – бодро сказал человечек и заплясал на месте. От этой его пляски сами собой отпали крышки контейнеров, и наружу явились мешки, проросшие толстыми зеленоватыми стеблями.