Зазимок - Василий Иванович Аксёнов

в себя, попробовал вырваться, но в горле застрял и задохся, задохся и скорчился. Подкосились ноги – так, будто сзади кто подкрался, полоснул ножом и перерезал сухожилия. Упал коленями в глину. Ткнулся щекой в щетину белую. Сказал:

– Папка, – пустым, бессмысленным, бумажным, как цветы на могилах, ощутил это слово, не умом ощутил, а сердцем, но не своим будто, а того, задохшегося в горле мальчика, и сказал:

– Отец, – и легко стало, легко; заплакал…

Отец.

Сорвался лист с черёмухи, упал отцу на руку.

А потом смотрел кто-то на скоро растущий холм бурой глины, брёл кто-то обратно в село, входил в дом кто-то, мыл руки, раздавал гостям полотенца, садился за стол, пил водку из доверху полного стакана не закусывая, видел – не видя, слышал – не понимая слов собравшихся за столом людей, и думал: не помню… не помню… ничего не помню…

Проще всего так в этом и разбираться: темно – значит, ночь; светло – значит, день. Вот и выходит, что ночь сейчас, но ближе к утру, а не к вечеру, потому что восток бледней, чем запад, запад мрачен. Ночь – это точно, трудно в этом усомниться, но светится не восток, а Елисейск и Милюково. Только в Каменске ни огонька – линию так, значит, и не наладили. Тихо кругом, даже крыша от тишины такой трещит, может не выдержать. И тут, в доме, тихо, но только истекшую минуту, а потом шевеление – это проснулся Малафей, вскинул голову, глянул на Ивана, затем – на Осипа, что за столом сидит, потом – на Карабана, что с ним, с Малафеем, рядом, бочком на диване пристроился, а после так: увидел Нонку, как на пляже навзничь у порога развалившуюся, осмотрел её внимательно, признал, сердито кхекнул, выругался вычурно и говорит:

– Во, пускай в дом такую, полюбуйтесь-ка – опрудилась, сука безносая! Ничего пакостней пьяной бабы в жизни никогда не видывал и ничего придумать гаже не могу. Чё ты её, Иван, не гонишь? – сказал и снова уронил голову на валик дивана. И снова уснул.

– Не знаю, Ваня, – говорит Осип, на Малафея ещё глядя, – не знаю, – теперь туда, на звук, глазами обратившись – из детской комнаты донёсся голос Сушихи.

– Тебя, – говорит Осип.

– Слышу, – говорит Иван. Поднялся, пошёл к старухе. Сидит на кровати Сушиха, на коленях локти, будто на огонь уставилась и треску его внимает.

– Не усну, – говорит. – Проводил бы до дому, милой, и так загостилась.

Пошли. Держится за рукав его куртки. Долго шли, хотя и живут так: через лог, дом против дома. Говорит Сушиха:

– Ишь чё, хошь глаз коли, али слепа, дак так, что меркнет бытто… ладно ещё, калоши надеть надоумилась, в одних-то тут пимах – шаг ступил – и наскрозь… эвон чё… аж хлюпает… – и ещё что-то говорит Сушиха, но не слышит Иван, то ли оттого, что в себя погружён, то ли потому, что дремлет, лог уж пересекли, тогда снова будто слух обрёл:

– …мать одна, милой, отцы разные…

– Какие отцы, баба Дуся? Отец один, матери разные…

– Да нет, нет, не слушаешь ты меня, – говорит Сушиха, – верно и делашь – любого заболтаю… Мать одна, говорю, это про Еву я, а отцы разные… у одних – Адам, тот простодушный был… а у других – ну и называть не стану… сам небось знашь… тот, что в саду-то райском всё вертелся…

– У-у, – говорит Иван.

– Да эт я так, сыночек, – говорит Сушиха, – и не про Нонку… Бог ей судья.

– Да я понял, понял, баба Дуся, – говорит Иван.

– Не вижу ни рожна, дак и мелю язычишком… всё хошь чё-то, – говорит Сушиха. – Эдак-то до того порой договорюсь… нонче аж страх пронял, додумалась, бытто жись эта и есь тот самый Рай сказанный, а уж как отсюда выбыл, туда попал, дак и не знашь, как оттуда выбраться, рад бытто и в собаку, и в кошку, али в дерево како обратиться, лишь бы на солнышко поглядеть, хожу, увижу чё и думаю: вот, мол, сходство-то еслив есь, вот, мол, в коровке этой той-то бабёнки душа, поздороваюсь, поприветствую, ель на задах в моём огороде из земли вытянулась, как увидела, ажно ахнула: Степан мой и есь Степан, такой же был ершистый – не побьёшь, не погладишь…

Близко, в гору только подняться, так и называется которая: Сушихин угор. На гору вступили, гора – не зрительно, кого ж узришь во тьме кромешной, по памяти да ногами опознанная. Отдышалась старуха. После уж и до крыльца добрались.

– Тут уж я сама, милой, – говорит Сушиха, – тут уж я, хошь и совсем когда ослепну, дак пальцы подскажут… и привычка – век идь целый топчусь по одному месту… Тупай, в избу уж не зову, не прибрано у меня, да и у тебя гости, а то бы выпроводил всех, скоко уж дней сидят, на их не напасёшься, так и жить, позволь, останутся, а им чё, совись, была кака, и ту пропили…

– Ладно, баба Дуся, ладно, выпровожу, – говорит Иван. – Пока мне с ними легче… Спасибо тебе за всё.

– Чё уж ты так, – говорит Сушиха, – не по-родственному… Мы с Тасей родство наше выплакали… Како спасибо, – и рукой в стену, и ногой на ступеньку крыльца. – Тупай, тупай, меня не переслушашь, уж как начну чё… и без останова.

Попрощался. Путь обратный проделал. На лавочке возле дома своего посидел, но недолго – смутило прошлое и в избу погнало, посулив, будто там, в избе, спасение.

Карабан, Нонка и Малафей за столом разместились – подремали немного, оживились, – скоро присутствием своим дом во двор заезжий превратили – уютнее им так; кто с кем ругается, понять трудно, да и надо ли? Нет Осипа, ушёл: в город ехать, на работу – вставать ему рано. Гости:

Карабан:

– …нагой родился, явился в этот мир безо всего, нагого и в гроб положите, не надо обряжать меня – не кукла…

Малафей:

– …уши от тебя уже болят, падла, от трепотни твоей, а, бич поганый, сколько можно?!

Нонка:

– …я первая тебе в гроб, зайка пучеглазая, на пузо твоё голое и тощее харкну, а на книгу твою написаю три ведра, чтобы страницы лиственничные разбухли, – хрен тогда кто прочитает. Что он там, Малафей, не помнишь, про влагалище земли?.. А тебе, кстати, сволочь небритая, за то, что губы мне разбил, дерьма лопатой накидаю – лежи, дыши там через тряпочку.

Постоял перед столом, фитиль в лампе убавил, чтобы не чадил, и покинул гостей. В другой комнате