Любовь властелина - Альберт Коэн

И вот еще что, Натан. Не бойся внимательно рассматривать ее грудь. Если она не возражает, так и надо. Она угадает твое желание и не обидится. Оскорбляют только слова. Так что, пока вы будете говорить о посторонних вещах, безмолвно пропой ей песнь желания.

Да, в твоих глазах она прочитает ее. О, эти вездесущие груди, два пика женской гордости, высокие и изобильные, две удивительные незнакомки перед твоим пораженным взором, не скрываемые, но защищенные, дразняще открытые, слишком открытые — и все же никогда не открытые достаточно, ангельские выпуклости, два походных алтаря, воздвигнутые странному божеству, желанный урожай, два ошеломляющих чуда, две юные гордыни, одна глядит направо, другая налево, о, две твои мучительницы, о, плоды, протянутые милосердной сестрой, о, две сладостные тяжести, как близко они от тебя.

Вот что скажут ей твои глаза, Натан. О, пусть сжалится, пусть обнажит их, скажут ей твои глаза, пусть она обнажит их, раз уж показывает тебе, не показывая, и так плохо их прячет, нарочно плохо прячет. О, жестокая, зачем она вздыхает так глубоко, ведь они от этого вздымаются, цветущие, остроконечные, о, проклятая, о, любимая. О, пусть обнажит их, ведь тебе так хочется пожить, прежде чем умереть, пусть обнажит их, наконец, и предложит тебе, с их острыми кончиками, царственно явленными и освобожденными, чтобы ты наконец смог трогать их, мог познать их тяжесть и их благодать. О, пусть пощадит, пусть уберет эту ткань, лицемерную ткань, которая прикрывает их, но и обтягивает, прекрасно вооруженные и высокомерные, пусть хотя бы покажет их тебе, пусть как следует покажет их тебе, честно покажет их тебе, и достаточно уже этих тканей, которые приглашают, и запрещают, и сводят с ума. Хватит, заканчиваем притворяться. Эти деревья и это озеро, которое ты видишь, будут здесь по-прежнему, когда бледный прислужник смерти утащит тебя в сырое царство усопших. А значит, скорее сюда ее губы, скажут твои глаза, и скорей трогать ее всю, и ложиться на нее, и познавать ее, и жить в ней, и с упоением умирать, и умирать на ее губах.

Ты один в целом мире, Натан, подобных тебе нет, Натан, она предназначена тебе, благородная, озаренная солнцем молодости, о, ее плоский живот, даже немного впалый над пупком, могу поклясться. О, прекрасная, о, женщина, о, юная с упругим плоским животом, о, ее великолепные ноги, о, долгие и сладостные, о, ее женское могущество, о, ее крепкие ляжки, вырисовывающиеся под платьем, совершенно невыносимым, срываемым каждый раз, это и правда безумие, о, цветущие бедра, о, мучительные изгибы, о, внушительные чресла, нежное убежище, о, ее длинные изогнутые ресницы, о, ее грядущая томная капитуляция. Да, любимая, глаза твои скажут, да, я хочу тебя, и я весь — только это желание, я тянусь к тебе и к твоей тайне, скрывающейся под платьем, существующей под платьем.

Вот что скажут ей твои глаза, и даже больше, в то время как вы будете чинно разговаривать о Бахе. И если ты пойдешь с ней танцевать, не забудь отдать молчаливую дань ее красоте. Это никогда не оскорбляет их, коли слова при этом остаются почтительными. Так говорит Михаэль. Кстати, лучшие — это те, кто не слишком-то задумываются, что происходит. Танец заканчивается, и снова Бах.

Зазвонил телефон. Он снял трубку, приставил ее к виску, как револьвер, потом поднес к уху.

— Добрый вечер, Элизабет. Пойти с вами потанцевать? Почему бы и нет? Ждите меня в Дононе. Нет, я не один. Та молодая женщина, о которой я вам говорил, вы были знакомы в Оксфорде. Нет-нет, вы же знаете, что для меня только вы… До скорого свидания.

Он положил трубку и повернулся к ней.

— Знай, о юный кузен, что десятый прием — использование конкуренции. Начинай морочить ей голову сразу, с самого первого вечера. Постарайся, чтобы она узнала, во-первых, что ты любим другой женщиной, ужасно красивой, и, во-вторых, что ты чуть было не полюбил эту другую, но повстречал ее, единственную, чудесную дурочку, что, кстати, может быть и правда. И тогда твое дело с дурочкой будет в шляпе, ведь она, как и все ей подобные, клептоманка.

И вот она созрела для последнего приема: объяснения. Можешь применять все известные тебе клише, но внимательно следи за голосом, чтобы в нем звучала теплота. Хорошо действует глуховатый тембр. Естественно, ты должен сказать, что она портит себе жизнь с официальным паучком, что такое существование ее не достойно, и ты услышишь, как она испустит вздох мученицы. Это такой специальный вздох, через нос, и означает он: «если бы вы знали все, что я вынесла от этого человека, но ни слова о нем, потому что я бесконечно благородна и сдержанна». Ты конечно же скажешь ей, что она единственная и неповторимая, они это тоже ценят, что ее глаза — окна в рай, она мало что поймет, но ей покажется это таким красивым, что она прикроет вышеозначенные окна и поймет, что жизнь с тобой будет лишена супружеской рутины. На всякий случай скажи ей еще, что она как аромат лилий, и сладость ночи, и песня дождя в саду — дешево и сердито. Ты увидишь, что ее все это взволнует гораздо больше, чем искренность старика. Все это бряцанье они готовы принять, лишь бы голос пел виолончелью. Будь неистов, чтобы она поняла, что с тобой ее ждет рай плотских удовольствий, они это называют «жить насыщенной жизнью». И не забудь про хмельной отъезд к морю, они это обожают. Хмельной отъезд к морю, запомни как следует эти четыре слова. Их эффект поразителен. Ты увидишь, как бедняжка трепещет. Выбери страну пожарче, с пышной природой, солнечную, и кратко наметь ассоциации с любовными утехами и жизнью в роскоши. Отъезд — ключевое слово, это их тайная мания. Как только ты заговариваешь про отъезд, у нее закрываются глаза и открывается рот. Она готова, и ты можешь подавать ее к столу под соусом из грусти. Все кончено. Вот назначение для вашего мужа. Любите его, подарите ему красивых детей. Прощайте, мадам.

— Прощайте, — прошептала она, не сдинувшись с места.

— Помните ту несчастную речь старика? О, песня в машине, которая повезет меня к ней, к ней, что будет ждать меня, к ее долгим звездным ресницам, о, ее взгляд, когда она встретит меня на пороге, стройная, вся в белом, приготовившаяся и прекрасная специально для меня, приготовившаяся и боящаяся испортить свою красоту, если я вдруг опоздаю, и бегающая к зеркалу взглянуть на себя, посмотреть, на месте ли еще ее красота, безупречна ли она по-прежнему, и возвращающаяся на порог, под сень роз, о, нежная ночь, о, возвратившаяся юность, о, чудо моего явления перед ней, о, ее взгляд, о, наша любовь, и она склоняется к моей руке, о, чудо ее поцелуя на моей руке, и она поднимет голову, и наши взгляды встретятся, и мы полюбим друг друга, и мы улыбнемся от такой нашей любви, и слава богу.

— Слава богу, — сказала она.

И вот она склонилась, и коснулась губами руки ее властелина, и подняла глаза, вгляделась в него, вновь став девственной, священнодействуя, вгляделась в его лицо, в котором золото, и ночь, и солнце. С блуждающей на дрожащих губах улыбкой он посмотрел на руку, которую она поцеловала, поднес ее к глазам. Как доказать ей? Порезать себя кинжалом Михаэля и поклясться на струящейся крови? Но он запачкает смокинг, а этот у него самый лучший, и придется оставить ее, чтобы пойти переодеться. Тем хуже, обойдемся без кинжала, и всегда быть с ней, всегда, и слава богу, слава богу.