Госпожа Сарторис - Эльке Шмиттер

То, что он действительно мертв, я узнала только из газет. «Скончался на месте», – говорилось в первой и во второй статьях, с одинаковой формулировкой, словно сообщение просто переписали. Возможно, он сломал себе шею. Думаю, от внутреннего кровотечения люди не умирают на месте. Раскрываемость дел по бегству водителей с места происшествия постоянно растет, так написали в газете. Но что можно сделать, если свидетелей нет: не будут же они проверять все машины на пятьдесят километров вокруг. Хотя, вообще-то, это тоже бесполезно.

Тем вечером мы танцевали еще дважды; в полвторого, когда мы собрались домой, он по-прежнему находился на танцполе; сомневаюсь, что он заметил наш уход. Мы все были слегка пьяны, и Сабина отвела меня на лестнице в сторонку и сказала о нем несколько восхищенных слов. «Любимец женщин, – восторгалась она, его ждет большая карьера! – Если бы Фредди так пристально за мной не следил – я бы не удержалась от греха». Но Сабина говорит так всегда, отчасти чтобы позлить Фредди, а еще потому, что ей довольно скучно живется в Л. «Я родила четверых детей исключительно от скуки!» – иногда говорила она; но при этом Сабина образцовая мать и такая же надежная, как Эрнст, просто не хочет этого признавать. Я ей ничего не ответила; я подумала, что посплю ночь, и все пройдет; в конце концов, все проходит; тебе уже за сорок, твердила я, завтра, нет, сегодня твоей дочери исполняется тринадцать, и ты давно разучилась флиртовать, даже если когда-то и умела.

Прошло несколько недель. Я действительно не умела флиртовать и никогда этому не училась; я вообще не умела относиться к чему-либо легкомысленно, просто пробовать, рисковать. Я могла только терпеть, это я умела прекрасно и могла вытерпеть все: Эрнста и его привычки, Руди Каррелла и его проглоченные «р», приступы злобы у Даниэлы и то, что Ирми не вечна; я могла вытерпеть все. Прошло несколько недель, и я с ним больше не виделась и думала по утрам в машине, что все к лучшему, потому что интрижки – это не для меня, а он был мужчиной именно такого типа, я поняла сразу. То же самое я твердила себе по вечерам, когда ехала домой; мы ужинали в компании Ирми, Эрнста и Даниэлы, потом садились смотреть телевизор, а Даниэла слушала в наушниках музыку у себя в комнате, или болтала по телефону с подругами, или просто валялась и пялилась на постеры, приделанные булавками к стене. Я бы с удовольствием занялась тем же самым, но все же испытывала облегчение, что мне подобное поведение не подобает – так могут вести себя лишь подростки: безудержно о чем-то мечтать.

Дело обретает все больший размах. Сегодня вышла еще одна статья, с очередным призывом оказать полиции помощь с расследованием. К его гибели отнеслись очень серьезно, и никто не знает, что его смерть – благо.

Тем летом состоялся еще один бал. Мы встретились снова, на этот раз в доме Блюменталь. На тот момент это было единственное место встреч высшего общества, открытое для всех, кто мог заплатить за вход, и туда явились синтетические пальто, юбки с блузками, компактные автомобили, мужчины в простых костюмах, у которых никогда не было смокинга; пришли и мы с друзьями. Управляющий по культуре тоже посетил это мероприятие: он произнес короткую речь с легкими шутками, понятными всем, и процитировал стихотворение Ленау. Он подошел к нашему столику и просидел больше часа, жены его опять не было, как и секретарши. Он станцевал со мной несколько кругов и сказал, что очень рад снова меня увидеть. А потом подсунул мне записку, но я прочитала ее не сразу, а позднее, когда пошла одна в туалет, и там было написано: завтра вечером в шесть у Фердинанд-Хаус – загородного ресторана у реки, – я изумленно и растерянно смотрела в зеркало, а потом разорвала маленькую записку на еще более мелкие клочки и не знала, как поступить.

Но все-таки поехала; это было несложно, сразу после работы я позвонила домой и сказала, что задержусь, а когда вышла на улицу, то почувствовала, как дрожат и трясутся колени, приплясывают ноги; я ехала по длинной аллее неуверенно, как ученица автошколы.

Он все еще сидел в машине, когда увидел, что я подъезжаю; только когда я припарковалась и вышла из автомобиля, он подошел ко мне, и мы немедленно направились в лес, словно договаривались заранее, и он сразу взял меня за руку, а когда мы преодолели первый поворот, остановился и сказал: «Маргарета», – и погладил меня по растрепавшимся волосам, и я почувствовала, как вязнут в земле мои лодочки, а вслед за ними – вся жизнь. Он был совсем не готов, что с ним может такое случиться, заверил он, заговорив первым, и я сказала то же самое. Но в тот момент мне не хотелось никаких объяснений, мне хотелось легкости. Но вместо этого – или, наоборот, поэтому – я заговорила о Филипе; в конце концов, мы оказались в том же лесу, и это было мое прошлое. Я рассказала про нас с Филипом все, и только когда он спросил, как я воспринимаю эту историю сегодня, я вдруг осознала, что думаю о ней уже почти двадцать лет, сама того не замечая. Каждую свадьбу в своем окружении – кроме собственной – я сравнивала с той, что могла быть у нас, и каждого увиденного мужчину воспринимала как искаженного Филипа; он стал моим эталоном мужчины, как эталон метра в Париже; и каждую услышанную печальную историю я соотносила с собственным опытом, с моей любовью и нашей влюбленностью; и каждую весну я сравнивала с той, нашей весной, а каждое лето – с тем летом. Поэтому со мной не могло случиться ничего опасного. Я колебалась в оценке истории Филипа; я не хотела ее конца. Но теперь ее должен был закончить Михаэль, сорок три года, брюнет, управляющий по культуре в Л., женат, двое детей. Закончить, чтобы положить новое начало.

Разумеется, рассматривались только отели, и разумеется, мы не могли оставаться в городе. Иногда приходилось уезжать далеко в поисках нужного места; слишком отдаленного для других обитателей Л., слишком дорогого или слишком дешевого, слишком малоизвестного или предназначенного только для бизнесменов. Когда мы назначили первую встречу, со времени нашей прогулки прошло почти три недели, и с тех пор мы только говорили по телефону, причем у меня нередко отказывал голос или приходилось быстро класть трубку, потому что кто-нибудь заходил в комнату. Перезвонить я не могла, потому что меня соединяли с его секретаршей; приходилось ждать его звонка, словно животному – кормежки. Я не чувствовала себя униженной, скорее опустошенной, сделанной из бумаги или тонкой материи. Я слишком нервничала, чтобы есть, ковырялась по вечерам в тарелке и бормотала, что мне нехорошо; пила я тоже немного, потому что боялась проговориться во сне; только курила гораздо больше обычного, потому что это странным образом помогало не распадаться. Я очень старалась быть собранной на работе, но документы все равно постоянно пропадали, а потом находились в неожиданных местах, когда было слишком поздно, и я все время что-то теряла – ключи, очки от солнца и водительские права, сигареты и зажигалки, промокашки и списки покупок, и даже туфли. Я пошла к врачу и получила справку о больном желудке – так я объясняла собственную рассеянность, потерю веса и повышенную нервозность. Только Даниэла иногда смотрела на меня таким взглядом, будто о чем-то догадывалась.

Я сразу поехала на мойку. Ту, что находится на съезде с автобана; минимум дважды в месяц я мою там машину, чищу пылесосом все коврики и сиденья и покупаю газеты, журналы и что-нибудь погрызть, иногда мне меняют масло или проверяют давление в шинах; я с удовольствием забочусь о таких вещах, сотрудники меня уже знают, и мы нередко перекидываемся несколькими фразами. В тот вечер я купила «Бригитту» – ведь была среда – и «Мадам», лакричные леденцы и тряпку для мытья окон и еще немного побеседовала на кассе с хозяйкой о постоянной непогоде. Никакого волнения я не чувствовала; возможно, это был шок, а может – своеобразная гордость, ведь я действительно сделала нечто полезное; мой голос точно не изменился, и вела я себя совершенно нормально. Потом я поехала домой обычным маршрутом; Эрнст уже был дома, смотрел политическую передачу, а Ирми сидела рядом в кресле и вязала; оба ничему не удивились, я вернулась не позднее, чем обычно, когда задерживаюсь на работе.