Джинн - Грэхем Мастертон

Анна снова достала свою записную книжку и после недолгих поисков протянула мне вырезку из газеты «Лондон дейли телеграф» от 26 апреля 1951 года. Статья быта озаглавлена: «Как ураган пожирал грабителей могил».

Там было написано:

«Трое персидских грабителей, совершивших преступление на кладбище близ Дармура и пытавшихся скрыться с древней утварью из могил, стоимостью свыше полумиллиона долларов, были убиты сильным смерчем, который засосал их машину. Свидетели говорят, что смерч настиг их, когда они ехали по обрывистой горной дороге. Он поднял автомобиль в воздух, на высоту более тридцати футов, после чего награбленная посуда высыпалась из машины и разбилась. Ураган прекратился так же внезапно, как и начался, и люди рухнули на землю. В больнице все трое скончались от полученных травм».

Я протянул вырезку обратно.

— Конечно, это интересно, — сказал я. — Но это ничего не доказывает.

Она вздохнула:

— Для тебя, Гарри Эрскайн, конечно — ничего. Это чистейшая теория, а я и не претендую на большее. Но я все же хотела бы, чтобы ты относился к этому непредвзято и более серьезно.

— О кей. Три бандита погибли, попав в смерч. Таков факт.

— Я и не ждала, что ты примешь все за истину, сказала Анна. — Я просто хочу, чтобы ты понял, что все это я говорю из предосторожности, ведь неизвестно, что находится в том кувшине. Понимаешь, я ведь не спорю. Действительно, все эти сказки про джиннов очень древние, и может, там все придумано. Сама идея джиннов может быть лишь средством выражения страха перед чем-нибудь еще болезнью или взрывом, например. Я не знаю. Лично я верю во влияние волшебства, а если ты не веришь, то прислушайся к моим словам хотя бы из чувства уважения. Люди стали неосторожны за последние две тысячи лет, они уже ни во что не верят. А ведь до сих пор арабы, живущие в пустыне. Сахара, называют смерчи по-особенному.

— Ну-ка, просвети меня.

— Они называют их джиннами или духами, как тебе больше нравится. Они верят в то, что смерчи — это злые духи, танцующие в виде ветра.

Я кивнул:

— Ладно, уговорила. Хоть это мне представляется полнейшей тарабарщиной, но раз ты относишься ко всему так серьезно, будь по-твоему. Буду, как могу, осторожен, а то и меня унесет смерч.

Анна расположилась в старом виндзорском кресле и положила коробку с бумагами на колени.

— Раз уж мы с тобой все обсудили, — сказала она, давай посмотрим все эти бумаги и выудим для себя все, что есть полезного.

— О кей! Я тогда займусь дневниками, что лежат на столе. Ты хоть приблизительно представляешь, когда этот кувшин был ввезен в Соединенные Штаты? Это бы мне помогло найти то, что нужно.

Она оторвалась от записей по древнеегипетской керамике и ответила:

— Думаю, что сорок восьмой или сорок девятый год. Ведь, когда ты был маленьким, эта амфора была здесь. Вот и прикинь, когда ты ее увидел в первый раз.

Я поднял кипу серых листов, скрепленных скоросшивателем.

— Мне только тридцать три года, — сказал я ей. — Не ожидал увидеть мемуары Элизабет Джейн Портман.

Дневник рассказывал о событиях 1954 года. Я наскоро пробежал глазами текст, но в основном записи касались объединенных вещей и не представляли ни малейшего интереса: "Собаки для прогулок; был на обеде у Билли… сегодня отличная погода… ходил на пляж… английский чайник…»

«Вряд ли этот дневник поможет нам», — подумал я.

Я отодвинул подшивка на другой конец стола, чтобы приступить к следующей, и увидел, что на столе, позади первой подшивки, лежала старая курительная пенковая трубка Макса Грейвса с обкусанным концом и остатками табака на дне. Я взял ее, повертел в руках, и тут меня словно холодной водой окатило. Лицо, которое было выгравировано на трубке, ужасная усмехающаяся рожа старого араба, которая приводила меня в детстве в восторг, была начисто стерта, как бы срезана, осталась лишь ровная поверхность. Еще несколько секунд я приходил в себя, затем позвал:

— Анна!

— Что? — Она целиком погрузилась в изучение очередного списка редкостей, привезенных из Порт-Саида.

— Анна, посмотри это, — я протянул ей трубку.

— Ну и что особенного?

— На ней спереди была гравировка — ухмыляющееся арабское лицо. Оно сейчас стерто.

Анна внимательно разглядывала трубку.

— Скорее всего это сделал Макс Грейвс. Помнишь, что нам говорила Маджори о его отношении к портретам?

— Анна, — я старался говорить спокойно, — он очень любил эту трубку. Он бы никогда этого нес сделал. А случайно отколоть гравировку невозможно.

Анна оторвалась от чтения.

— Меня удивляет…

— Что тебя удивляет?

— Но Гарри, у нас важное дело, а мы отвлекаемся на разные мелочи, хотя кто знает, может, все это и связано и кувшин, и портреты на стенах, и трубка…

Я положил трубку обратно.

— Что-то мне не верится. Скорее, тут не связь, а какая-то фобия. Нечто подобное было с одним художником. Как там его? Гойя, испанец. Его часто пугало, что рисунки превратятся в реальность. Наверное, и Макс тоже боялся того же самого.

Анна пожала плечами.

— Маджори утверждала, что он был нормален. Но тем не менее он совершил суицид, не так ли?

Я поднял со стола ворох бумаг.

— Даже более того, изрезал себе лицо. Прямо как на трубке. Как фотографии в газетах, что валяются здесь на полу. И портреты, которые висели на первом этаже. Что бы ты ни говорила, Макс не хочет, чтобы в доме было хоты одно лицо, даже его собственное.

— Попробуй найти более ранние дневники, — вернула Анна меня к действительности. — Может, чего обнаружишь.

Я разворошил беспорядочно лежащие листы и увидел под ними несколько тетрадей в коленкоровой обложке. Я принялся их тщательно осматривать, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы пролить какой-нибудь свет на то, что произошло с Максом Грейвсом, и помогло бы разгадать тайну кувшина. Анна просматривала сертификаты экспортных и судовых перевозок.

Поначалу мне казалось, что дневники содержат описание обычных каждодневных событий, типа «ездил в Провинутаун на обед к Дж., день прошел спокойно». Но когда я уже дошел до середины тетради за 1959 год, то наткнулся на необычно длинную запись. Она занимала две страницы, некоторые места были перечеркнуты и переписаны заново. Создавалось впечатление, что человек вдруг решил поделиться всеми своими душевными тревогами и надеждами, местами было написано ровно и выразительно, местами путано и неопределенно. Мне даже показалось, что запись сделана двумя разными людьми.

Я прочел в дневнике:

"Не в первый раз меня посещают такие мысли. Я часто спрашиваю себя — а не лучше ли выбросить все это из головы? Я думаю, это какой-то голос свыше, предупреждение, вызов мне, но с другой стороны, чтобы понять все, необходимо иметь точные сведения. Старый П. был абсолютно прав, когда говорил, что· мне трудно будет удержаться, и в последнее время я вынужден признать, что мое любопытство берет верх над страхом, я все равно открою и посмотрю, что там внутри, позабыв обо всех их предупреждениях. Я не совсем понимаю, как подобные вещи могут действовать на разум по прошествии стольких веков, и ловлю себя на мысли, что думаю об этом все чаще и чаще, и полагаю, что мне стоит вскрыть опечатанный сосуд и избавиться от гнета неопределенности.