Горчаков. Время и служение - Виктор Лопатников

А. М. Горчаков — А. Н. Пещурову

22 апреля 1816 г., Царское Село

«Не получая долгое время ни строчки в ответ на последнее письмо мое, любезный Алексей Никитич, я не желал бы предположить, чтоб оно было потеряно; ибо тогда длинный промежуток в переписке нашей, столь для меня приятной, мог бы ввести вас в заблуждение, что прежняя ревность моя ослабела. Впрочем, мне во всяком случае приятнее сделать сие предположение, нежели подумать, что, любезный дядюшка, вы не могли найти несколько свободных минут, дабы обрадовать меня ответом. С надеждой буду ожидать каждую почту, авось, либо что-нибудь получу от любезного Лю-цернского жителя. Последнее посещение ваше в Царском сделало на меня глубокое впечатление. Вы позволили мне говорить вам о себе; я воспользуюсь сим позволением. Долго колебался я между родом службы, который бы мне избрать. Военная хотя не представляла мне почти ничего привлекательного в мирное время, кроме мундира, которым отныне прельщаться представляю молодым вертопрахам, однако я все же имел предрассудок думать, что молодому человеку необходимо начать службу с военной. Ваши советы решили сомнения мои, и я предоставляю другим срывать лавры на ратном [поприще] и решительно избираю статскую, как более сходную с моими способностями, образом мыслей, здоровьем и состоянием; и надеюсь, что так могу быть более полезным. Без сомнения, если бы встретились обстоятельства, подобные тем, кои ознаменовали 12-й год, тогда, по крайней мере, по моему мнению, каждый, чувствующий в себе хотя малую наклонность к военной, должен бы посвятить себя оной, и тогда бы и я, хотя не без сожаления, променял перо на шпагу. Но так как, надеюсь, сего не будет, то я избрал себе статскую и из статской, по вашему совету, благороднейшую часть — дипломатику. Заблаговременно теперь стараюсь запастись языками, что, кажется, составляет нужнейшее по этой части. Русский, французский и немецкий я довольно хорошо знаю; в английском сделал хорошие начала, и надеюсь нынешнее лето усовершенствоваться в оном. Кроме того, может быть, займусь еще итальянским, потому что открылся случай. Латинский только никак в голову не идет. Главное дело было бы приобресть практические знания, чего в лицее сделать нельзя. Я ожидаю от вашей дружбы и вашего расположения и вашей опытности, что, любезный дядюшка, не откажете мне написать об этом ваше мнение и не оставите меня вашими советами. Также должен прибегнуть я к снисходительности вашей, заняв вас в течение целого письма, а может быть, и наскучив собою.

Впрочем, тем не менее остаюсь вечно любящий вас Горчаков»[17].

Не удивительно, что лицейские письма Горчакова дошли до нас. Пещуровы хранили их как бесценную семейную реликвию, где юношеской рукой любовно запечатлен мир, в котором и они сами, и их племянник предстают столь живо и непосредственно. Каждое из пятидесяти четырех лицейских писем проникнуто тонким, лирическим мировосприятием. От них веет свежестью и задором, жаждой познания, радостью бытия. Они вызывают гамму добрых чувств, оставляя в душе читающего самые приятные впечатления.

Пушкин был центром того магнетического поля, которое и тогда, и особенно впоследствии притягивало к себе публику, вызывая интерес к лицею и его воспитанникам. Нельзя разделить мнение тех, кто считает, что, не будь в лицее Пушкина, мало кто потом вспомнил бы о лицее и лицеистах. Однако и Пушкина, конечно, обогатил лицей, его духовная атмосфера, прожитые и пережитые в нем годы.

Лицейские бумаги первого курса, собранные академиком Я. К. Гротом и опубликованные его сыном в 1911 году, во многом проясняют картину жизни того учебного заведения, которое ныне принято называть пушкинским лицеем. Как становится ясно из этих документов, ее главной особенностью было редкостное стечение благоприятных обстоятельств. В недрах лицея оформились выдающиеся и разнообразные дарования. Конечно, в ходе учебы и при выпуске рано было говорить о будущности того или иного из юношей: даже талантливые педагоги, которым, несомненно, принадлежит заслуга в пробуждении в том числе нравственного потенциала лицеистов, не могли предугадать, как сложатся их судьбы, однако они снабдили их удивительно точными и многозначными характеристиками, в которых подметили главенствующие черты своих воспитанников[18].

Сегодня мы можем взглянуть на лицей и лицеистов первого выпуска не только глазами пушкиноведов или с точки зрения исторического контекста событий 14 декабря 1825 года и участия в них лицеистов первой волны. Между тем в лицейской среде уже в начале пути выделилось крепкое ядро, состоявшее из юношей, твердо решивших посвятить себя службе Государю и Отечеству. Их уже тогда отличали целенаправленность, старательность, самодисциплина и безупречность в поступках, разумеется, насколько это было возможно в их возрасте. Впоследствии именно они применили себя в деле, выросли и возвысились на ниве государственного служения.

«Вольнодумная» часть лицеистов двинулась в ниспровергатели существующего строя, другая, пожалуй, более представительная, — в ряды его устроителей.

Вот как представляли Пушкина и Горчакова их лицейские воспитатели:

«Князь Горчаков (Александр), 14-ти лет. Превосходных дарований. Благородство с благовоспитанностью, крайняя склонность к учению с быстрыми в том успехами, ревность к пользе и чести своей, всегдашняя вежливость, нежность и искренность в обращении, усердие, ко всякому дружелюбие, чувствительность с великодушием и склонность к благотворению суть неотъемлемые принадлежности души его; пылкость ума и нрава его выражают быстрая речь и все его движения; при всем том он осторожен, проницателен и скромен. Крайняя чувствительность причиняла ему прежде много страданий, но теперь она вошла в пределы умеренности; он начинает сносить ее со свойственным великодушием. Опрятность и порядок царствуют во всех его вещах»[19].

«Пушкин (Александр), 13-ти лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие еще не сделалось его добродетелью. Читал множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотность и остроумие восприяли новый и лучший вид со счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твердости»[20].