Режиссер. Инструкция освобождения - Александр Гадоль

Это было совершенное чудо. Или научный подход. Может быть, случайность. Так должно было случиться, и так случилось – это я называю случайностью.

58

Увлеченный совпадениями, я соединял и соединял, словно прокладывал маршрут по карте. Таких неожиданных сочетаний в газете было много. Теперь нужно было что-то с ними делать, чтобы они принесли пользу.

Между «арендой помещений» и «скупаем семена подсолнечника» обнаружилась реклама «Жалюзи, шторы, гардины, ролеты и козырьки».

Прямо под «жалюзи» – яркое и броское: «Кондиционеры – акция!!!»

Дальше, в самом углу, – маленькое незаметное объявление: «Военторг: магазин уцененных товаров, все для офиса и рыбалки».

Следующая страница порадовала рекламой «Табак со всего света, кофе и прочее: оптовые и розничные поставки».

Рядом желтое объявление службы такси «Чикаго-911».

Здесь же – «Открытие бара Капоне». Рекламу украсила графическая голова щекастого парнишки в шляпе и сигарой в зубах.

Дальше – реклама оружейного магазина «Шериф».

Между «Шерифом» и «баром Капоне» – «Студия полиграфии: наружная реклама, визитки, флайеры и каталоги».

В этой газете было все что нужно. Я не знал, какая во всем этом польза, но знал, что скоро узнаю. Я соединил все что мог, и в газете не осталось ни одного свободного объявления. Всем нашлась пара. Расчерченная линиями, она напоминала небо в решетках созвездий, каркасы мифических существ.

59

В тюрьме не видно звезд и созвездий. Ночью гулять не водят, а в решку светит мощный фонарь. Однажды ночью, лежа на наре, я думал о том, как хорошо сейчас во дворике для прогулок. Не видно решетки и замызганных серых стен.

Ночью все одного цвета и сливается в одно пятно. Только звезды светят ярко, как в планетарии. В планетарии лектор водила световой указкой по звездам на потолке, и я видел, что разбросанные как попало звезды соединяются линиями и получаются фигуры. Затем, на настоящем небе, папа показывал Большую Медведицу, Кассиопею и т. д. С тех пор звездное небо не звездное небо, а набор геометрических фигур.

60

Сразу с воли меня поместили в этапку. Камера на двадцать нар. Специальная хата для тех, кто заехал в тюрьму со свободы. Люди с остатками вольного воздуха, без тюремных воспоминаний и привычек. Утром я пил кофе в кафе, а в обед – чифирь по два глотка на брата из одной кружки, по круговой традиции.

Мне не хватало шампуня. Волосы быстро пачкались. В них моментально въелась тюремная грязь. Провонялся казенным домом, а одежда, растеряв вольный лоск, завяла, как цветы.

Все вокруг было надтреснутым и щербатым. Пахло тщетой и пердой минувших дней. Разбитые окна, вонючий дальняк, грязные стены, ржавые нары – такими они были всегда, новыми их никто не видел. Воздух спертый, а значит, мертвый. Комары не залетают, только мухи, но не мухи, что на говно садятся, а маленькие плодовые мушки дрозофилы, над которыми ученые ставят опыты, выводя мутагены.

Я думал о бациллах и лишний раз боялся дотронуться до поверхности. Повсюду сновали маленькие серые мышки, не больше наперстка. Такие же ручные, как большие белые лабораторные крысы. Заползали в штанину и выползали из рукава. Никто их не трогал. Подкармливали крошками пайкового хлеба и говорили, что они такие же, как мы.

61

Этапка была как мое настроение. Люди были некрасивыми и ассиметричными, как калеки. Для них я тоже был калекой с грязными волосами.

Волосами мучился очень сильно. Голова чесалась, жир капал за воротник, и спина потела. Голову брить не хотел. Свобода не полностью выветрилась из моих пазух, и расстаться с волосами было так же трудно, как смириться с тюрьмой. Пусть грязная, но прическа, а не зэковский череп с буграми и шрамами.

В хате было девять человек. Все разные, как в структуре классической пьесы. Я один имел со всеми что-то общее, будто меня расчленили на восемь частей и я стал общим знаменателем для всех восьми. Я представлял себя аккордом или мелодией из восьми нот. Видел со стороны свои разные стороны, будто хату наполнили кривыми зеркалами. Лишних не было, и одинаковых тоже. Я мог, если бы искренне поверил в это чудо, так и называть их: Псих, Дурак, Конченый, Наркоман, Гнида, Тихий, Громкий, Ублюдок.

После того как оказалось, что я нахожусь в своей голове, как матрешка в матрешке, а стены – это кости черепа, тюрьма перестала быть мрачным местом и превратилась в дурдом. Меня окружили люди, которые были частями меня, особенно когда засыпал и слышал их голоса сквозь сон. Они чутко реагировали на мое настроение, как ласточки на погоду, но считали себя полноценными людьми со своей волей и собственным мнением на то, что нравится и не нравится. Меня подмывало сказать им, что они всего лишь мои отражения, но я боялся, что они не поверят и начнут против меня войну. Я знал тайну и молчал, а они жили своей жизнью, а на самом деле – моей.

Это не фантазия. Все происходило не в выдуманном прошлом или неизвестном будущем, а в настоящем. Я успешно проверял. Ставил эксперименты и убеждался, что я – волшебник. Я грустил – и все грустили, а думали, что грустят от своих печалей. Мне хотелось знать, что их гложет. Оказалось, то же, что и меня. Я хотел на волю, и они хотели. Боялся будущего – они тоже. Все совпадало. Они рассказывали друг другу истории и жаловались на жизнь: «Не мы такие – жизнь такая», не подозревая, что разговаривают теми же фразами и словами, какими пользуюсь я. Мое настроение улучшалось – и они взбадривались, а думали, что от чифиря. Я задумчивый лежал, смотрел в грязное оконце – и все затихали, тихо перешептывались.

Я не был в центре. Не люблю быть в центре. Был в стороне. Почти не разговаривал. Меня не замечали даже, когда ходил на дальняк и шумел водой. В остальное время лежал на наре. Когда не спал, то наблюдал, а они суетились. Никто не догадывался, откуда исходят лучи, и о лучах не догадывались. Я опасался, что наша связь нарушится, когда в хату заедут новые люди. Зря опасался. Лишние здесь не появлялись. Я распадался на двенадцать, четырнадцать, восемнадцать частей. Когда терял контроль над собой и мысли становились агрессивными, бывали стычки. Чем сильней был сосредоточен, тем неуправляемей становились люди. Я понимал, что гневаться на них так же глупо, как гневаться на свои мысли. Привязываться к ним такая же глупость.

Шероховатости были, но они разглаживались. Я снова грустил – и все грустили. Спал – и все исчезали. Сидел, думал – и все зевали. Кто-то заводил жалостливую историю про друга, который отсидел от звонка до звонка, вышел на свободу и попал пьяный под трамвай. Кто-то рассказывал про девушку, которая, чтобы вызволить парня из тюрьмы, отсосала у всего райотдела от начальника до дежурного. Парня не выпустили, он отсидел, вышел и простил ей все. Стали они жить счастливо и не вспоминать. Все единодушно согласились, что девушка хорошая, только шлюха, а парень мудак, но молодец, что простил. Таких историй было много. На воле такие истории не рассказывают. Это все истории о людях, которые попали в тюрьму и вышли на свободу. Именно такие истории я хотел слушать.