Парижские сестры - Фиона Валпи

Мадемуазель Ваннье вышла из комнаты на несколько минут, чтобы принести еще одну стопку тонкого неотбеленного муслина, который использовался для макетирования более сложных предметов одежды. После того, как они были раскроены и смётаны, эти toiles[7] снова были разрознены и использованы в качестве шаблонов, чтобы убедиться, что более дорогие ткани, используемые для готовой одежды, были скроены аккуратно и с минимальными потерями.

Воспользовавшись отсутствием мадемуазель Ваннье, Клэр присоединилась к болтовне и сплетням с другими швеями, сидевшими за столом: по слухам, одна из моделей салона вступила в связь с немецким солдатом, и тут мнение девушек разделилось. Некоторые испытывали подлинный шок и отвращение, другие же интересовались: а что делать девушке? Французов в городе сейчас осталось так мало, ведь любой трудоспособный мужчина, которому удалось выжить, отправлялся работать на фабрики и в лагеря Германии, и молодым француженкам приходилось поневоле выбирать: остаться в старых девах или быть изнеженной и избалованной богатым немецким любовником.

Из-под ресниц Клэр взглянула на Мирей, сидевшую рядом. В эти дни она казалась такой отстраненной. Мирей больше не участвовала в девичьей болтовне, стараясь сосредоточиться на своей работе. Теперь она всегда была занята, ничем не напоминала живую, веселую подружку, какой была до оккупации, и, казалось, большую часть времени была погружена в свои мысли. Даже по вечерам и в выходные дни она оставалась замкнутой, часто пропадала неизвестно куда и не приглашала Клэр с собой. Расспрашивать Мирей не имело смысла, как поняла Клэр, поскольку подруга в ответ только грустно улыбалась и качала головой, отказываясь отвечать. Возможно, она действительно играла в свое «сопротивление», как и грозилась, едва вернувшись в Париж, но Клэр не могла понять, какую пользу подобные игры могут принести их родине. Однако если Мирей приспичило ввязяться в шпионскую авантюру и водиться с какой-то компанией, пусть себе тешится.

Но Клэр действительно скучала по дружбе, которую они когда-то разделяли. На данный момент в комнатах над магазином спали только две другие девушки, они были из другой смены, поэтому, как правило, исключали Клэр из своих развлечений, предполагая, что она будет проводить свободное время с Мирей.

Клэр отрезала нитку и стала разглаживать алую ткань, наслаждаясь чувством, доставляемым этой роскошью. Ее пальцы, загрубевшие от холода и работы, слегка зацепились за креп.

Потирая большим пальцем потрескавшуюся кожу на кончиках остальных пальцев, Клэр мысленно перенеслась обратно в годы, проведенные в Порт-Мейлон. После того, как ее мать умерла от пневмонии, спровоцированной сыростью, холодом и истощением, оставив свою единственную дочь с наследством из серебряного наперстка и подушечки для булавок, наполненной кофейной гущей, Клэр пришлось взяться за штопку носков и починку одежды отца и четырех старших братьев. Булавки и иголки быстро ржавели на морском воздухе, и ей приходилось часто останавливаться, протирая их наждачной бумагой, чтобы они не затупились и не испачкали ткань рубашек отца и братьев маленькими коричневыми отметинами, так похожими на высохшие капельки крови. Пока она сидела за шитьем рядом с кухней, которая теперь стала ее домом, ее и без того израненные пальцы покрывали все новые и новые трещины, но в ней понемногу зрела решимость сделать доставшееся наследство из иголок и булавок своим пропуском в лучшую жизнь. Ведь это было все, чем она обладала. И ей нужно воспользоваться всем этим, чтобы не последовать по стопам матери и избрать свой собственный путь. Клэр не выдерживала мыслей о могиле матери в церковном дворе на холме. Вместо этого она предпочитала думать о возможной жизни в другом месте, где все исполнено элегантности и утонченности. Поэтому она сосредотачивалась на том, чтобы ее швы становились все тоньше и аккуратнее, чтобы шитье было быстрым, но тщательным.

Ее раздумья о столь приятных для нее вещах были своего рода способом хотя бы на время убежать от грубого, требующего постоянной покорности воспитания в доме, полном мужчин, проводящих все свое время в попытках удержать рыбацкие сети от цепкой хватки холодных атлантических вод. Когда ее отец и братья уходили в плавание, она предлагала соседям по поселку свои услуги по пошиву, получая за это по несколько су, которые хранила в старом носке, упрятанном на самое дно ее швейной корзинки. Носок понемногу становился все тяжелее и растягивался под весом копившихся в нем монет. Однажды она пересчитала свои деньги и обнаружила, что у нее их достаточно на билет до Парижа.

Ее отец едва отреагировал, когда она сказала ему, что уезжает. Она подозревала, что это будет для него бóльше облегчением, чем что-либо еще, ведь надо будет кормить на один рот меньше. И Клэр чувствовала, что она своим присутствием все сильнее напоминает ему о мертвой жене, ее матери, и это напоминание, вероятно, пронзало его сердце чувством вины всякий раз, когда он смотрел на нее. Он должен понимать, что ей негде будет жить, поэтому он не вправе обвинять ее в том, что она хочет уехать. Он отвез ее на станцию в Кемпере и похлопал по плечу, когда пришел поезд, взяв ее сумку и протянув ей, когда она поднялась по ступенькам в вагон: вот и все благословение, на которое он оказался способен, но даже оно превзошло ее ожидания.

Отложив лиф от красного вечернего платья, она вздохнула. Что ж, выходит, она добралась до Парижа только для того, чтобы война помешала ее планам построить лучшую жизнь. И теперь она проводила дни, по-прежнему скорчившись над рутинным шитьем, постоянно мерзла и голодала еще сильнее, чем дома.

Ее охватил короткий приступ жалости к себе и тоски по дому при мысли о семье, которую она оставила в Порт-Мейлон. Она представила себе веселые ухмылки своих братьев, когда они возвращались домой в коттедж на набережной: Тео взъерошивает ей волосы, а Жан-Поль поднимает крышку с горшка, в котором на ужин готовились морепродукты, чтобы попробовать, как удалась тушеная рыба, пока Люк и Марк стягивают с себя ботинки у входной двери. Неужели теперь, когда она исчезла оттуда, их рубашки остаются непочиненными, а носки – незаштопанными? Ей не хватает звука их смеха и милого поддразнивания, да и незаметного присутствия их отца, когда он сидит в своем кресле, сплетая веревки или распутывая сети. Забавно, подумала она: стоит им оказаться дома, и ты сразу чувствуешь себя словно в толпе, но стоит им уйти, и крошечный коттедж начинает казаться слишком большим и пустынным.

Она отмахнулась от нахлынувших воспоминаний, подумав, что еще никому не помогало погрязнуть в жалости к самому себе. Осторожно вонзив иглу обратно в подушечку, доставшуюся от матери, она напомнила себе, как далеко она продвинулась, несмотря на трудности. По сравнению с рыбацкой деревушкой в Бретани, большой город был местом безграничных возможностей. Ей просто нужно было приложить еще немного усилий, сделать еще один рывок, чтобы эти возможности сами нашли ее.

Произошел еще один теракт. Город потрясен шоком, а заголовки кричат о его страданиях по всему миру. Париж уже пошатнулся от жестокого нападения на сотрудников в офисах Charlie Hebdo[8] в январе, и теперь боевики убили почти сотню зрителей в театре Батаклан, держа группу выживших в заложниках в течение нескольких часов, прежде чем французская полиция смогла успешно завершить осаду. Репортажи пестреют сообщениями об отнятых жизнях, сама жизнь меняется самым невообразимым образом, происходят отвратительные вспышки жестокости. Такое трудно читать, но и не делать этого просто невозможно.