Как соблазняют женщин. Кухня футуриста. - Филиппо Томмазо Маринетти

– Vous allez à Lourdes?[25]

– Oui[26].

– Vous n’avez pas les images bénies de la Vierge et les scapulaires bénis?[27]

Мне преподнесли образы, ладанки и розарии[28]. Принято. Прикинувшись паломником, я последовал за Иветт туда, куда она направлялась. В два часа пополудни по обширной площади, окруженной десятью тысячами умирающих или полутрупов на носилках и беспокойным лесом из тридцати тысяч рук, перекатывались массивные сгустки солнечного жара и свирепой веры.

Судорожное стремление выздороветь, сотрясающее все черепные коробки. Лучи и вопли, режущие, как топор. В пятидесяти метрах один от другого стоят, воздев руки, священники и, обратив лица к страшным разверзающимся небесам, громко призывают:

– Sainte Marie, délivrez nous! Sainte Marie guérissez nous![29]

И толпа отвечала, рыдая:

– Guérissez nous![30]

Я опустился на колени рядом с Иветт, которая молилась кротко, набожно, счастливая оттого, что моя рука нежно прижималась к ее руке. Вокруг нас бились волны молитвы, накатывавшие время от времени в ответ на голодный шакалий вой худого, как скелет, высокого священника в старой бурой рясе, взывавшего к небесам. В нескольких шагах бедная и изможденная мать кричала, кричала, кричала. Она каталась по земле, расцарапывала себе лицо ногтями с силой и остервенением, завывала и вновь валилась на землю, когда ее сын, бледный, распростертый на носилках, поднял руку. Видимо, он хотел привстать. Все окружили его. Он поднимался тяжело, шатаясь, запутавшись в тряпье и одеялах. Его поддерживали под руки, но он уже пошел. Все высохшие лица, окружавшие меня, напоминали туго сжатые, обагренные кровью кулаки.

– Le miracle! Le miracle![31]

Он пошел. Иветт судорожно оправила свою одежду. Я смущенно, со слезами следил за ним. Яркий свет и человеческое отчаяние вырвались на волю. Любая логика разлеталась вдребезги под напором тысяч бьющихся сердец. Целый океан горя, раскаленный, превосходящий белую громаду собора, заставляющий трепетать солнце, вздувшийся, дрожащий и исполненный накаленных добела слез. Иветт страстно сжала мои руки:

– Je t’aime bien, Philippe, parce que tu es un bon chrétien[32].

Тем же вечером мы шли вместе с ней в процессии, неся свечи, сверкавшие, как два бриллианта в бесконечном, сияющем световом ожерелье, которое растянулось на три километра и обернулось вокруг собора. Запахи ладана и воска смешивались с потным, плотским ароматом роз. Изредка я целовал дрожавшую от страсти руку Иветт. Она сказала мне:

– J’aimerais te voir vêtu comme un croisé et aller avec toi en Terre Sainte[33].

Я провел ночь в пансионе, предназначенном для священников, монахов и их родственников. Семья Иветт в качестве привилегии предложила мне разместиться на диване в прихожей. Запах фруктов, плесени, понюшек табака, сильный аромат фиалок, тянувшийся из капеллы. Масляный фитилек над фисгармонией предлагал моим нервным пальцам исполнить масканиевские вариации[34]. Я был бодр и не спал, когда Иветт осторожно подошла ко мне, прижимая палец к лукаво улыбающимся губам:

– Je veux que tu dises tes prières avec moi, Philippe[35].

Наши молитвы состояли из пятисот шестидесяти поцелуев и восьмидесяти пяти ласк. Дом содрогался от баритональных переливов храпа. Иветт дрожала. Она сказала мне:

– J’ai la fièvre. Mes joues brûlent. Touche![36]

Она заставила меня повторить свою любимую молитву. Я покрыл ее поцелуями. Вдруг в задумчивости:

– Crois-tu que Papa va guérir? Il est bien bas. Oh! que je sérais malheureuse s’il devait mourir. Il faut que tu pries beaucoup pour lui… Ce serait très gentil si tu étais médecin[37].

– Je suis poète[38].

– En Italie tout le monde est poète[39]…

Мы вновь встретились в Шартре. Наша любовь продолжалась более двух лет. Нет смысла рассказывать, как она закончилась. Я, несомненно, остался для Иветт безумным молодым итальянцем, который страстно целовал ее и балансировал на подножке поезда, над отвесной тысячеметровой пропастью.

В Париже я ухаживал за одной богатой американкой, владелицей прекрасной конюшни, обожавшей животных: она была молода и замужем за самым инвалидным из всех мужей. Несмотря на самые утонченные маневры соблазнителя, за две недели мне не удалось достичь даже незначительного успеха. Возможно, она любила и хранила верность кому-то другому. Я вновь встретил ее месяц спустя в Милане почти без надежды и, из чистой любезности, пригласил ее с мужем на обед. Мы садимся в экипаж. Льет дождь. У Порта Венеция[40] лошадь падает. Кучер, грубый мужлан с отталкивающей и тупой харей, вместо того чтобы попытаться поднять бедную клячу, принялся хлестать ее кнутом изо всех сил.

Резкие вскрики дамы. Я бросился в бой. Назвал извозчика свиньей и негодяем. Он ответил на оскорбление, и я устремился вперед с таким ожесточением, избивая его кулаками и ногами, что тот поскользнулся и упал рядом с лошадью. Этим все и закончилось. На следующий день я добился у дамы свидания, на котором она ни в чем мне не отказывала. Она принимала все с восхищением, говоря мне: